Люди удачи

– Я хочу так и сделать. Позвоните ему, этому лживому детективу Пауэллу, пусть возьмет у меня показания, чтобы не только полиция записывала мою историю. Я скажу последнее слово.

– Я отправлю сообщение в полицейский участок, но…

– Но что?

– Не возлагай больших надежд на то, что от этого хоть что-нибудь изменится.

Махмуд отметает это предположение:

– Знаю. Какая бы ложь или истина ни исходила от полиции Кардиффа, уже слишком поздно, чтобы она помогла или навредила мне. Приведите его сюда, и я расскажу ему то, что я

хочу, чтобы он услышал.

Детектив Пауэлл приходит на той же неделе, в половине одиннадцатого утра. Его неуклюжее тело слишком велико для камеры, краснощекое лицо влажно блестит под фетровой шляпой, с черного макинтоша стекают на пол дождевые капли. Он приветствует надзирателей, как давних друзей, заводит с Уилкинсоном разговор о летних дождях и лишь потом замечает присутствие Махмуда. Прищурив глаза и опустив по бокам прямые как палки руки, он начинает:

– Ты посылал за мной, Маттан?

Махмуд садится, глядя на него сверху вниз со спокойным, ничем не скованным презрением:

– Правильно.

– Дайте-ка я заберу ваш плащ, пока нам не пришлось вытирать здесь пол, – вмешивается Перкинс и тянется к плечам детектива.

– Кто сказал, что тюремные надзиратели в Министерстве внутренних дел навроде официанток? Не я, – смеется Пауэлл, стряхивает с плеч плащ, и Перкинс вешает его в шкаф.

Ему хватает наглости смеяться в моей камере, думает Махмуд, глядя, как Пауэлл словно складывается всем телом, садясь напротив него, его колени потрескивают, он медленно придвигает зад к спинке стула.

– Найдется ли спорт более мстительный к старикам, чем регби? – спрашивает он у Уилкинсона, который лишь улыбается в ответ.

– Пауэлл, – говорит Махмуд, завладевая его вниманием, – вы посадили меня сюда, но вам уже слишком поздно вытаскивать меня отсюда, понимаете? А теперь, при этих двух людях в качестве моих свидетелей, – он указывает на Перкинса и Уилкинсона, – выслушайте меня и запишите мои слова. Вы пишете мою историю не для моих сыновей и не для кого-нибудь еще, ясно?

– Я всего лишь смиренный слуга закона, я не могу поместить кого-либо туда, где ему не положено быть, мистер Маттан.

Махмуд впивается в него взглядом, рассматривает чуть ли не как под микроскопом, стараясь понять, действительно ли Пауэлл человеческое существо с кровью, текущей в его жилах. Тонкие красные сосудики сверху на его ноздрях и щеках вроде бы подтверждают это предположение, но какой человек способен так невозмутимо сидеть здесь, зная, что его ложь обрекла невиновного на смерть?

– Ладно, давай тогда начнем. Четверг, 26 августа 1952 года, – говорит Пауэлл и достает из кармана пиджака линованный блокнот.

– Я готов, – говорит Махмуд, кладет ладони на стол и делает глубокий вдох. – Если правительство устраивает, что убийца гуляет на свободе, а меня повесят ни за что, – удачи правительству, а я очень рад быть повешенным ни за что.

Пауэлл кривится, но продолжает писать, пока Махмуд не узнает, как ему кажется, написанные слова «ни за что».

– Не хочу больше ждать, хочу, чтобы меня повесили как можно скорее.

Пауэлл поднимает голову от блокнота и усмехается.

– Слишком много народу в Кардиффе знают про мое дело, что меня собираются повесить ни за что, и я уверен, скоро что-нибудь выяснится, но хочу, чтобы, если вы найдете убийцу после того, как меня повесят, его вообще не вешали. Удачи ему, кто он там такой, черный или белый. – «Проклятый английский», – думает Махмуд, сражаясь со словами. – Только одно: я рад, если меня вешают ни за что под британским флагом. Удачи ему, потому что я часто слышал, что британское правительство честное, но никогда не видел в моем деле честности, потому что никогда не видел никого в суде в Суонси или апелляционном суде, кто вмешался бы в мою пользу. Только одно, что касается меня, я черный, и никто не хочет вступиться за меня, потому что моя жизнь стоит дешево. Я первый человек, которого повесят ни за что в этой стране, и я не думаю, что кто-нибудь поверит в то, что я прямо сейчас говорю, но когда-нибудь, и скоро, вы в это поверите, потому что слишком много людей знают кое-что об этом деле, и, может, потом кто-нибудь заговорит. Допустим, была бы моя кожа белее, меня не вешают сегодня за это дело, потому что еще никого не вешали раньше за слово «если». Я никому не мешаю и не говорю ни слова лжи в своем деле. Я все время был прав.

Махмуд делает длинный глоток воды из эмалированной кружки.

– Эти ботинки были ношеные, когда я их купил. Я не собираюсь ручаться, была на них кровь или нет, но клянусь, что я не имею никакого отношения к убийству.

Пауэлл пишет медленно, его мясистые пальцы побелели у кончиков, которыми он стискивает ручку, когда она подрагивает в его тисках.

– Надеюсь от Бога, если я как-то связан с тем убийством, я никогда не был бы спасен, и, если я прав, надеюсь, мой Бог спасать меня. Это все.

Пауэлл вздыхает, кислым тоном бурчит что-то, кажется, «ломаный английский». Наконец он дописывает показания.

– Больше ничего? – уточняет он, пробегая взглядом записанное.