Люди в летней ночи

— Он умер, что ли, и его отвезли на кладбище, как мать и Тааве с Лаурой? — допытывалась Силья у отца, крутясь возле него во время обеда.

— Наверное, так оно и было, — ответил Куста, улыбаясь, но другим работникам, лежавшим тут же на траве, эта улыбка не предназначалась. Невольно он продолжал вести себя также, как прежде, будучи хозяином Салмелуса.

— Ни на каком он не на кладбище, он нынче там, на поле Коккинена горбатится, — сказал болтливый портной, который по случаю страды тоже слез сегодня со стола и взял в руки серп вместо ножниц.

Прежде, услыхав такое, Куста Салмелус встал бы и, не проронив ни слова, ушел бы в дом, из чего работники могли бы заключить, что «хозяину это не понравилось». Но… теперь он не был тут никаким хозяином, а сидел вместе с другими жнецами на чужом дворе. И отсюда он мог уйти лишь на поле, как только пробьет колокол. Он вынужден был взять сюда с собой своего ребенка, которому до ужина играть здесь с безотцовщиной. Возникла досадная неловкость, когда Силья после слов портного продолжала допытываться: так есть ли у них все-таки отец или нету, и Куста сказал недовольно:

— Небось тот портной знает, — и добавил, обращаясь к Силье таким тоном, что та сразу послушалась: — Ты прекрати задавать вопросы!

Силья притихла и отошла, но не пошла сразу к детям Мийны. Разговора между мужчинами больше не было. Но к мнению о Кусте Салмелусе добавилась небольшая, но важная деталь. Вскоре после обеда стали жать у самого двора, и тогда детишки тоже вышли на поле, и Силья все время держалась подле отца.

Лето кончалось, вот-вот начнут подниматься дымки над ригами, и на оконный карниз перед самым лицом Сильи явилась маленькая шустрая птичка, которая, склонив набок головку, заглянула в комнату.

— Это синица, — сказал отец, собрал мясные и хлебные крошки и высыпал их за окно на карниз.

— Пикисуу-пикисуу-пикисуу-тию-тию-тию… — раздавалось снаружи, и отец еще не успел вернуться обратно в комнату, а уж синичка опять была на том же месте и усердно клевала кусочек мяса, держа его между коготками. Эта птичка стала приятельницей Сильи на всю зиму. И Силья считала ее единственной подружкой, — туда, за окно, лишь изредка прилетали другие синицы. И если иной раз там появлялась еще и вторая, Силья считала «настоящей» первую.

_____________

Маленькая Силья плыла по морю жизни, все дальше удаляясь от первоначального берега. Ее органы чувств развивались, их восприимчивость расширялась. Каждое впечатление, которое окружающая жизнь посылала в закрома ее памяти, оставалось там, но некоторые из них сразу проваливались куда-то так глубоко, что сама хозяйка этих закромов, повзрослев, уже не поверила бы, что владеет такими запасами. Хотя они и оттуда, из тайников души, продолжали свое воздействие…

В первую же здешнюю зиму и случился однажды такой провал в сознании. Тогда недели две кряду синички Сильи могли сколь угодно усердно попискивать на углу дома и как угодно шустро скакать по карнизу и заглядывать в окно — никаких крошек им не перепадало. В доме воцарилась тишина, детское личико в окне не показывалось, а мужчина ходил по комнате очень осторожно. При таком положении дел синица могла долго и грустно сидеть за окном. Лишь когда всходила луна, она улетала на место своего постоянного ночлега на чердаке.

Однако Силья была в комнате и в эти тихие дни и ночи. Сегодня ночью она как раз просыпается. Она не знает, когда заснула. Кажется, будто раньше она никогда и не существовала, хотя виднеющиеся в ночном сумраке вещи явно знакомые.

Силье очень жарко, и рот пересох, но она не умеет ни о чем попросить. В комнате темно, только возле окна светло, там странная белизна, словно что-то очень большое, чего девочка не видит со своего места, заглядывает в комнату. Однако же этот свет льется в окно, так что ясно проступают черты лица человека, сидящего за столом у окна. И тут же внезапно что-то громко стреляет — будто все это белое спокойствие было лишь для того, чтобы предвосхитить внезапный звук. Силья вздрагивает, и профиль человека у окна — тоже. Человек поворачивается к Силье, лежащей в кровати. Это отец, она узнает его теперь, когда он шевельнулся. Подойдя и потрогав ее лоб и грудь, он берет со стола кружку и, поддерживая рукой голову Сильи, дает напиться.

Затем дитя опять проваливается в небытие, а мужчина садится на то же самое место, где сидел только что. Ему не до сна сейчас, когда девочка так плоха. Неужто помрет и эта? Он уже представляет свое одиночество, и его мысли об этом движутся легко, словно лунный свет по снежным сугробам. Он видит себя тогда совершенно одиноким, впрочем, таким он был и всегда. Но теперь одиночество стало бы для него смертельным, ведь в душе его многое уже успело умереть. Лишь это маленькое существо там, в постели, связывает его с жизнью.