Люди в летней ночи

— Вот день. Сегодняшний, например. Или другие… Они все разные и все называются одним словом — день.

Молодой человек подошел к окну и стал разглядывать знакомый пейзаж. И тот словно тоже смотрел на Элиаса из дождевой пелены и говорил, что чувствует одинаково с Элиасом: что нынешний летний рассказ стихает, подвигаясь к финальным главам, а вернее сказать — уже завершился в Иванову ночь… Неважно, что приключится с его действующими лицами после завершения рассказа, в этом малозначащем продолжении может таиться и смерть. Действующее лицо замирает, ожидая конца этого продолжения. И все же где-то вдали, на краю видимости, нечаянно светлеет, и сладостный обман чувств овладевает человеком, словно в его духовном пространстве вдруг зазвучали приглушенными голосами тысячи старинных скрипок. Откинув голову, смотрит он в просвет между облаками, бледный, и силится удержать, пропеть мелодию вслед за невидимым хором. Такое происходит с одним из детей человеческих в сокровенной тайне…

Элиас смотрел на дождь, лениво пробуя угадать, чем ему придется заняться в ближайшее время и как сложится его жизнь. Он предвидел, что скоро принужден будет совершить нечто особенное, к чему его подталкивает изнутри стесненное чувство. Человек, поступавший во всех отношениях дурно, притом не случайно, не вдруг, но так, что беда неуклонно и неотвратимо скапливалась и все плотнее окружала его, — такой человек может в конце концов найти удовольствие в самом этом бедственном положении. И в один прекрасный день он может, вооружившись насмешливой ухмылкой и кивая головой, начать любоваться тем, как великолепно устроились злоключения, согласуясь со всеми мельчайшими и ничтожными обстоятельствами. Зрелище просто радует его глаз и, разумеется, нисколько не тревожит. Он говорит вполголоса и с тою же насмешливою улыбкой. — Ну, и каково значенье всего этого, уважаемая госпожа Судьба, или господин Рок, или, быть может, какой-то другой уважаемый господин? Я не совсем понимаю, каким образом уважаемые господа предполагают руководить мной. Но на тот случай, если они все же предполагают, позволю заметить, что сие есть наивнейшее заблуждение. У меня, видите ли, невозможно ничего отнять, потому что мне не принадлежит и не будет принадлежать никакой собственности, обладающей для меня хоть малейшей ценностью. Говорят, что в мире нет ничего абсолютного, однако я знаю одну абсолютную вещь: все, что мне принадлежит, не имеет для меня абсолютно никакой цены. Так что если уважаемые господа все же вознамерятся лишить меня чего-то, что, по их мнению, мне дорого, то это произведет на меня не больше впечатления, чем если они обрушат все громы небесные на вон ту валяющуюся соломинку и заставят ее в один миг пройти через все три состояния материального тела. Мое так называемое счастье и моя, увы, весьма непритязательная личность — вот все мои богатства, которыми могут располагать досточтимые господин Рок и госпожа Судьба. И еще позвольте заметить: для забавы я могу прогуляться к соседу и сказать ему, что он самая мерзкая тварь на земле. И когда я буду произносить эти слова, мой пульс не станет биться чаще, ни на единый миг. И это, заметьте, независимо от того, отвесит ли он мне оплеуху или просто осведомится, «есть ли у меня к нему дело»…

Вот каков ожесточенный несчастьями человек! Он выходит из леса на опушку и начинает бесстрастно рассуждать о том, что видит. — Вон то называют красивым потому-то и потому-то. Но очарование всех этих красот есть просто ребяческий самообман. Всякий сам придумывает их, самой по себе красоты не существует; следовательно, нельзя и определить, что красиво, не составив прежде суждение, что такое красота вообще.

Так прогуливается ожесточенный несчастьями человек, рассуждая сам с собой; потом возвращается, насвистывая, к дому, довольный, ужинает, укладывается отдыхать и прекрасно засыпает, думая: «Вот и славно, порядочная у меня, однако, постель…»

А назавтра все начинается сызнова, и наконец несчастливцу не остается ничего иного, как отправиться прямиком к главному несчастью и, взяв его за бока, прекратить безобразия. Совершенно так же, как непослушного сорванца, чьи надоедливые шалости выходят из всяких границ дозволенного, хватают за ухо, как бы невзначай, не вставая с места, улыбаясь и не обращая внимания на руку, отменно крепко сжимающую ухо, которое после этой процедуры заметно распухает. Восьмилетний страстотерпец на долгое время забывает, как шалить.

Мимоходом заметим, что условия для шалостей и непослушания взрослый все же создает ребенку сам.

Элиас беседовал с матерью. Это бывало редко, и только в исключительных случаях, как теперь, обе стороны придерживались размеренно-спокойного тона; царило некое особое расположение духа. Каждый из двоих старался воспользоваться кажущейся незначительностью разговора, чтобы в несколько грубоватой форме поделиться кое-чем друг с другом. Начал Элиас:

— Наверху в доме с этой свадьбой кутерьма.

— М-м, — ответила старушка.

Пауза.

— А ты пойдешь туда? — спросила она.

— М-м, не знаю.

Пауза, но более продолжительная.