Людовик XIV

И малоимущий, даже если он и ворчит про себя (а кто об этом узнает?), не уклоняется от своего участия, а вот герцог де Сен-Симон выказывает недовольство, жалуется и даже взывает к Божьей справедливости!^{238} Не осмеливаясь высказываться открыто о том, что только простые смертные должны нести всю тяжесть налогов, он пытается спрятать свой личный эгоизм, или эгоизм выступающего против десятины привилегированного, за видимостью заботы об общественном благе. «Принимали за пустяк, — запишет он в своих «Мемуарах» (все так же возмущаясь даже через тридцать лет после введения налога), — разорение налогом такого количества людей всех сословий»^{9}

. Особенно он ополчается против вредного пункта 11 той же декларации от 14 октября 1710 года, которая ввела в общем нашу современную налоговую декларацию. В этом тексте сказано: «И для того, чтобы установить по справедливости то, что должно быть заплачено в качестве десятой доли от доходов с имущества, подлежащего обложению, приказываем владельцам такого имущества представить в двухнедельный срок, начиная со дня опубликования этого текста, декларации об их имуществе тем, кто будут назначены для сбора таких деклараций, и составить эти декларации в такой форме, в какой им будет предписано сделать это в соответствии с нашими приказами». Для герцога де Сен-Симона прибавляется, к «разорению самим налогом такого большого количества людей всех сословий», «огорчение от того, что вас самих заставляют открыть семейные секреты, постыдные поступки такого большого числа людей (sic — так), нехватку денег, которая покрывается репутацией и кредитом, прекращение которого приведет к неизбежному разорению, пересуды о возможностях каждого, разорение целых семей»; все это якобы является следствием «бесстыдного подсчета в чужом кармане, что всегда так осуждал Создатель, который всегда карал того, кто заставлял это делать, и почти всегда подвергал примерным наказаниям»^{94}

. Любопытное толкование, намекающее на эпизод с царем Давидом[118], наказанным за то, что он организовал учет. Теолог мог бы противопоставить подобному примеру «эдикт Цезаря Августа… который был издан в то время, когда губернатором Сирии был Квириний»;[119]

из этой переписи явствовало, что Иисус Христос родился не в Назарете, а в Вифлееме, согласно пророчеству.

В особенности если вспомнить о событиях, которыми ознаменовался конец старого режима — режима, загубленного теми, кому монархия дала столько привилегий, — бессознательность Сен-Симона покажется просто постыдной. Этот человек, талантливый, высокопоставленный, который должен был бы хорошо все понимать, рожденный явно для того, чтобы служить со всем блеском, и вдруг покидает армию в самом начале наижесточайшей из войн. В то время как придворные его поколения рискуют жизнью шесть месяцев в году в течение восьми лет, находясь на передовой линии, защищая крепости, территории, захваченные врагом, этот герцог живет в Версале и занимается тем, что критикует его пороки и бесполезность. И когда, солидаризуясь со своими подданными, король призывает народ подняться против врага в едином порыве и проявить общее, национальное усилие, герцог придирается к мелочам, когда речь идет о возрождении страны. Именно такие люди, как Фенелон, Буленвилье, Сен-Симон, воспевающие иную форму монархии и которые больше роялисты, чем сам король, и погубят монархию.

Людовик XIV не много говорит, но опала, в которой он держит Фенелона, и вежливое презрение, которое он демонстрирует к Сен-Симону, говорят о его глубокой проницательности. Сен-Симон, взывая к потомству, хотел представить Короля-Солнце как разрушителя прежнего порядка, как отъявленного врага дворянства. Каждый этап его правления, капитация, смелое введение десятины, напротив, указывает на то, что Людовик XIV был хранителем определенного порядка. Он его сохраняет путем реформ, рассчитанных на длительный срок, прагматичных реформ. Его налоговая реформа, проведенная в два этапа (1695 и 1710 гг.), оправданная во время войны, приемлемая и принятая самыми бедными французами, уменьшала привилегии, но и не слишком ранила привилегированных. Если бы Бурбоны поступили так же смело и умно в век Просвещения, разве случилась бы революция в 1789 году?

Вильявисьоса