Людовик XIV

Эта терпимость вступала в противоречие также с теологией тех времен. Как в лагере Реформы пасторы обещали папистам страдания вечного ада, так и католики представляли себе протестантов горящими в вечном огне. В те времена грубо обходиться с диссидентами, подвергать их насилию в этом мире, чтобы укоротить им страдания в аду, казалось вполне естественным и даже логичным, законным и милосердным. После Святого Августина при насильственном обращении в католичество применялась притча: «Compelle intrare» («Принуди войти»)[132]. Воспитанный очень набожной матерью, учившийся катехизису у иезуита, чрезвычайно враждебно настроенного по отношению к Реформе, исповедуемый и наставляемый священниками и проповедниками, являвшимися ярыми сторонниками Контрреформы, Людовик XIV повиновался голосу своей совести, ненавидя протестантов.

Требования католической общественности (духовенства, буржуазии и народа) дать Франции единую религию и недоверие короля к демократической церковной организации кальвинизма (ведь кальвинистский приход является маленькой самоуправляющейся республикой) — это неприятие протестантизма прибавилось к первоначальному и основному отрицанию его, основывающемуся на катехизисе Тридентского собора.

У Людовика XIV были самые веские основания положить конец в масштабе всего королевства религиозному дуализму: теологические мотивы (которые подчеркивались еще сильнее титулом наихристианнейшего короля и коронованием в Реймсе), императивы государственного права, давление общественности (все классы объединились для этого). Его ошибка тем не менее была двойной. Он не понял, что протестантизм внутри королевства уже начал хиреть и что достаточно было просто не заниматься протестантским вопросом. И затем, обманутый льстивыми статистическими данными епископов, интендантов, миссионеров, он не сумел предвидеть, что отмена Нантского эдикта (общее гонение после стольких частичных преследований) и ее печальные последствия (причастие по принуждению) пробудят у протестантов, хотя бы из чувства противоречия, религиозное сознание и укрепят их религиозную убежденность. Вне пределов королевства, где не так заметны были ограничительные меры, предпринятые в период между 1660 и 1682 годами, чем больше проходило времени, тем больше религиозный режим Франции, почти единственный в мире, приобретал символическое значение. Терпимость 1683–1684 годов, уже потерявшая силу, выдоXIIIаяся, ослабевшая, хилая, была лучше известна, как это ни парадоксально, за границей, нежели новая гражданская терпимость Нантского эдикта. В результате отмена этого эдикта сильно отразилась на судах, на канцеляриях и на каждом протестанте, приехавшем из-за границы, ее действие было похоже на гром среди ясного неба. Благодаря 87 годам исповедования двух разных религий, Нантский эдикт способствовал созданию определенного образа Франции: одни ее критиковали (как король Испании Карл II), другие благословляли (как Бранденбургский курфюрст).

К преступлению короля, соучастниками которого были 19 миллионов французов (Sanguis Eius super nos, et super filios nostros! — Кровь Его на нас и на сыновьях наших!), — преступлению, которое он совершал, прибегая к насилию над совестью во имя одного и того же любимого Господа Бога, прибавляются еще две политические ошибки, два серьезных заблуждения в оценке ситуации. Но ничего такого не произошло бы, если бы Генрих IV жил дольше, если бы Людовик XIII отменил Нантский эдикт в 1629 году и применил санкции к участникам кровавого и длительного восстания на юге. Исходя из логики этих двух фактов и учитывая религиозную непримиримость тех времен, преследование протестантов было неизбежным. (Мы не говорим простительным.) Все это было совершенно понятно и объяснимо в разгар умонастроений, которые были присущи той эпохе. Но если Людовик XIV взял на себя ответственность за содеянное, осознавал эту свою ответственность перед Богом, начиная уже с 1660 года и до конца дней своих, мы хотели бы знать, каково было осознание своей ответственности у канцлера Мишеля Летелье, у архиепископа Арле де Шанваллона, у отца де Лашеза, у кардиналов и епископов и у всей Ассамблеи духовенства Франции.

Теперь каждому нужно будет взвесить достижения этого правления, сравнить актив (Франция современная, увеличенная территориально, сильная, блестяще цивилизованная) и пассив (700 000 «новообращенных», плохо обращенных в католичество). Трудно включать в пассив Ментенонский акведук, если в активе — Версаль; а любовницы короля, как подчеркивал уже Вольтер, занимают ничтожное место во всем его великом правлении.

Он не безупречен, ведь и на солнце есть пятна,Но солнце — всегда солнце[133]

.

Можно не любить Людовика XIV, можно его ненавидеть. Но трудно не восхищаться его величием и его слабостями, его славой и его ошибками, не восхищаться тем, кого Лейбниц, немец и протестант, называет «одним из самых великих королей, которые когда-либо были на свете»^{87}.