«Нельзя было и помыслить о том, чтобы бежать из Бастилии через двери, как мне это удалось в Венсенском донжоне; все материальные препоны были собраны тут воедино, чтобы сделать этот путь непреодолимым: оставался один лишь путь по воздуху.
В нашей камере был камин, труба которого заканчивалась на высоте башни, но, как и все трубы Бастилии, она изобиловала решетками и железными прутьями, сквозь которые кое-где с трудом проходил дым.
Но, даже если бы мы добрались до вершины башни, под ногами у нас была бы бездна глубиной в двести футов, а внизу нас поджидал бы ров, над которым возвышалась огромная стена, и ее тоже нужно было бы преодолеть; нас же было только двое, мы не располагали ни инструментами, ни материалами, за нами ежеминутно приглядывали днем и ночью надзиратели и к тому же наблюдали толпы часовых, которые окружали Бастилию так, словно брали ее в осаду.
Но все эти препятствия, все эти опасности не обескуражили меня, и я решил сообщить о своем замысле д'Алегру; он посмотрел на меня так, будто я был сумасшедшим, и снова впал в свое обычное оцепенение. Так что мне предстояло одному вынашивать этот замысел, обдумывать его, предусматривать множество страшных помех, способных воспрепятствовать его исполнению, и отыскивать средства их устранения. Чтобы осуществить его, нужно было вскарабкаться вверх по дымоходу, преодолевая все преграждающие его железные решетки; нужна была лестница длиной не менее двухсот футов, чтобы спуститься с башни в ров, и еще одна, обязательно деревянная, чтобы выбраться из него; в том случае, если бы мне удалось добыть необходимые материалы, нужно было скрыть их от всех взглядов, работать бесшумно и обманывать целую толпу надзирателей, вводя в заблуждение их слух и зрение и на протяжении нескольких месяцев мешая им видеть и слышать. Кроме того, мне предстояло предусмотреть и преодолеть множество без конца возникающих препятствий, которые должны были ежедневно и ежеминутно следовать друг за другом, одно порождая другое и мешая исполнению плана, едва ли не самого смелого из всех, какие воображение могло задумать, а человеческая предприимчивость сумела довести до конца. И вот, читатель, что я сделал; еще раз клянусь, что говорю тебе чистейшую правду. Приступим к подробному описанию всех моих действий.
Первое, о чем следовало позаботиться, это найти место, где мы могли бы укрыть от всех взглядов наши инструменты и материалы в том случае, если у нас достанет ловкости раздобыть их. После долгих размышлений я остановился на мысли, показавшейся мне удачной.
За время моего пребывания в Бастилии мне довелось жить в нескольких камерах, и каждый раз, когда те камеры, что находились надо мной или подо мной, были заняты, я отчетливо слышал раздававшийся там шум. На этот раз я слышал все движения узника, находившегося сверху, и совершенно ничего не слышал со стороны того, кто находился снизу; тем не менее я был уверен, что там кто-то есть.
Благодаря расчетам мне удалось догадаться, что нижняя камера может иметь двойной потолок с довольно значительным зазором между двумя перекрытиями; чтобы убедиться в этом, я воспользовался следующим средством.
В Бастилии была часовня, где ежедневно служили мессу, а по воскресеньям — целых три. В этой часовне имелись четыре небольшие комнатки, расположенные таким образом, что священник никогда не мог видеть ни одного узника, а те, в свой черед, благодаря занавеске, которую отдергивали только в момент возношения Святых Даров, никогда не видели священника в лицо. Разрешение присутствовать на мессе было особой милостью, которую жаловали с большим трудом.
Благодаря г-ну Беррье мы с д’Алегром это разрешение имели, равно как его имел узник, обитавший в камере № 3, той самой, что находилась под нами.
Я решил воспользоваться моментом, когда по окончании мессы этот узник еще не будет заперт у себя, и заглянуть в его комнату. Я указал д'Алегру средство поспособствовать мне в этом деле. Ему нужно было положить свою табакерку в носовой платок, а когда мы окажемся на третьем этаже, вынуть платок так, чтобы табакерка выпала и скатилась вниз по ступеням, и попросить надзирателя подобрать ее. Этого надзирателя зовут Дарагон, и он жив по сей день. Уловка удалась превосходно. Пока Дарагон бегает за табакеркой, я быстро поднимаюсь к камере № 3, отодвигаю дверной засов, смотрю на высоту потолка, замечаю, что она составляет не более десяти с половиной футов, затворяю дверь и на пути от этой камеры до нашей насчитываю тридцать две ступени; затем я измеряю высоту одной из них и посредством вычислений выясняю, что между полом нашей камеры и потолком нижней камеры имеется промежуток в пять с половиной футов. Он не мог быть заполнен ни камнями, ни деревом, поскольку вес такой массы был бы огромным; из чего я делаю вывод, что там должен быть барабан, то есть пустое пространство высотой в четыре фута между двумя перекрытиями.
Как только нас заводят в камеру и задвигают запор на нашей двери, я бросаюсь на шею д'Алегра и, хмельной от самонадеянности и надежды, с восторгом обнимаю его.
— Друг мой, — говорю я ему, — терпение и мужество, и мы спасены!
И я делюсь с ним своими вычислениями и наблюдениями.
— У нас есть место, где мы можем спрятать наши веревки и материалы, — продолжал я, — а это все, что мне требовалось, и теперь мы спасены!
— Как, — отвечает он, — стало быть, вы еще не отказались от ваших бредней?! Веревки, материалы… Да где они? Где мы их раздобудем?
— Веревки? Да у нас их больше, чем нужно! Вот тут, — произнес я, указывая на свой дорожный сундук, — их лежит более тысячи футов.
Я говорил с жаром; распираемый своей идеей, исполненный воодушевления, которое придавало мне мои новые надежды, я казался ему одержимым; он пристально посмотрел на меня и самым ласковым и самым участливым тоном промолвил:
— Придите в себя, постарайтесь успокоить горячку, которая вас возбуждает. Вот вы говорите, что в вашем дорожном сундуке более тысячи футов веревок. Но ведь я не хуже вас знаю, что там лежит: там нет ни кусочка веревки!
— Полно! Разве у меня нет большого запаса белья? Тринадцать с половиной дюжин сорочек, куча полотенец, чулок, ночных колпаков и прочих вещей; разве нельзя все это раздергать на нити и сделать из них веревки?
Д'Алегр, как громом пораженный, тотчас же уловил целостность моего плана и моих мыслей; надежда и страсть к свободе никогда не умирают в сердце человека, и в сердце д'Алегра они лишь впали в оцепенение. Я быстро распалил его, но, охваченный той же горячностью, он не зашел в ней так далеко, как я: требовалось ответить на множество его возражений и покончить со всеми его страхами.
— Ну а чем, — размышлял он, — мы вырвем все эти железные решетки, которыми оборудован дымоход? Где мы возьмем материалы для деревянной лестницы, которая нам понадобится? Где мы возьмем инструменты для всех этих действий? Ведь мы не обладаем счастливым даром созидания.
— Друг мой, — промолвил я, — созидает дух, а у нас есть дух, порожденный отчаянием; он станет управлять нашими руками; повторяю еще раз: мы будем спасены!
У нас был складной стол с двумя железными подпорками. Наточив концы этих подпорок о каменные плиты пола, мы сделали из них лезвия; из огнива мы изготовили менее чем за два часа хороший перочинный ножик и с его помощью сделали две ручки к этим заточенным подпоркам, предназначавшимся главным образом для того, чтобы вырывать железные решетки в нашем дымоходе.
Вечером, когда все дневные посещения надзирателей завершились, мы подняли посредством наших заточенных подпорок одну из плит пола и принялись долбить его так энергично, что менее чем за шесть часов пробили; и тогда нам стало ясно, что все мои догадки были обоснованными и между двумя перекрытиями имелось пустое пространство высотой в четыре фута; затем мы положили на прежнее место плиту, и она стала выглядеть так, словно никто ее не поднимал.
Когда эти первые работы были проделаны, мы распороли пару сорочек с подрубленными краями и раздергали их на нити; потом связали все эти нити и смотали их в большое количество клубочков, которые затем были перемотаны в два крупных клубка: в каждом было по пятьдесят нитей длиной в шестьдесят футов; мы сплели их и получили веревку длиной около пятидесяти пяти футов, а из нее изготовили лестницу в двадцать футов: ей предстояло служить нам, поддерживая нас на весу, когда мы будем вырывать в дымоходе железные прутья и решетки, которыми он был оборудован. Эта работа оказалась самой трудной и самой мучительной. Она потребовала от нас полгода труда, даже мысль о котором вызывает дрожь.
Мы могли работать там лишь согнувшись и скрючившись в самых неудобных позах; выдержать такое положение более часа было невозможно, и каждый раз мы спускались вниз с окровавленными руками.
Железные прутья в дымоходе были вмазаны в чрезвычайно твердый цемент, который удавалось размягчить лишь водой, вдувая ее ртом в проделанные нами отверстия.
Судить о том, насколько утомительна была эта работа, можно по тому, что мы бывали весьма довольны, если за целую ночь нам удавалось углубиться в этот цемент хотя бы на одну линию. Как только мы выламывали очередной железный прут, его следовало тут же вставить в прежнее отверстие, чтобы часто наведывавшиеся к нам надзиратели ничего не заметили, и при этом вставить так, чтобы иметь возможность вынуть их все в любой момент, когда мы будем готовы у побегу.
После этого упорного и жестокого труда, продолжавшегося полгода, мы занялись изготовлением деревянной лестницы, которая была нужна нам для того, чтобы подняться из рва на бруствер, а с бруствера проникнуть в сад коменданта. Она должна была иметь в длину от двадцати до двадцати пяти футов. На это дело мы пустили дрова, которые нам выдавали для отопления: то были поленья длиной от восемнадцати до двадцати дюймов. Однако нам требовались также блоки и многие другие предметы, для изготовления которых необходимо было разжиться пилой; я смастерил ее из железного подсвечника, посредством остатка огнива, часть которого еще прежде была превращена нами в небольшой ножик.
С помощью этого ножика, этой пилы и заточенной подпорки стола мы обтесывали поленья, вырезали на их концах шипы и вырубали пазы, чтобы соединять одно с другим, и проделывали по два отверстия в каждом: одно, чтобы вставлять в него перекладину, другое — для нагеля, чтобы не давать соединению шататься.
В итоге мы сделали сборную лестницу с одной стойкой и двадцатью перекладинами по пятнадцать дюймов каждая. Стойка имела в диаметре три дюйма, так что каждая перекладина выступала из стойки на шесть дюймов с каждой стороны.
К каждому куску этой лестницы мы веревкой привязывали перекладину вместе с нагелем, чтобы иметь возможность легко собрать ее в темноте.
Закончив и доведя до ума очередной кусок лестницы, мы прятали его между двумя перекрытиями пола.
Располагая упомянутыми инструментами, мы оснастили нашу мастерскую; у нас появились циркуль, наугольник, линейки, мотовила, блоки, перекладины и т. п. Понятно, что все это мы старательно прятали в нашем хранилище.
Существовала опасность, которую следовало предвидеть и которую мы могли избежать лишь с помощью самых серьезных мер предосторожности. Я уже упоминал, что помимо чрезвычайно частых визитов надзирателей и офицеров Бастилии, появлявшихся в тот момент, когда их меньше всего ждали, один из их обычаев состоял в подглядывании за действиями узниками и в подслушивании их разговоров.
Мы могли избегать посторонних взглядов, выполняя наши главные работы лишь по ночам и тщательно следя за тем, чтобы не оставлять ни малейшего следа своих трудов, ибо любая стружка, любой обломок могли выдать нас. Однако следовало также обманывать уши тех, кто шпионил за нами. Нам приходилось без конца беседовать о нашем деле, и потому нужно было не порождать подозрений у подслушивавших нас шпионов или хотя бы сбивать их с толку. Ради этого мы составили особый словарь, дав название каждому предмету, которым нам приходилось пользоваться. Пилу мы называли Фавном, мотовило — Анубисом, заточенные подпорки стола — Тубал-Каином, именем первого человека, придумавшего ремесло обработки металла; дыру, которую мы проделали в полу, чтобы спрятать наши материалы в барабане, — Полифемом, с намеком на логовище этого знаменитого циклопа; деревянную лестницу — Иаковом, что наводило на мысль о лестнице, упоминаемой в Священном Писании; перекладины — отпрысками; веревки — голубками, по причине их белизны; клубок ниток — братцем; ножик — собачкой. Если кто-нибудь входил в нашу камеру и один из нас замечал какую-нибудь вещь, которая не была спрятана, он произносил слово Фавн, Анубис, Иаков, а другой набрасывал на этот предмет, укрывая его, носовой платок или салфетку.
Мы все время были начеку, и нам доставало удачи обманывать наших бдительных сторожей.
Когда первые работы, о которых я рассказал выше, были закончены, мы занялись главной лестницей: она должна была иметь в длину не менее ста восьмидесяти футов. Для этого было пущено в ход все наше белье: сорочки, полотенца, чулки, ночные колпаки, подштанники, носовые платки — все, что можно было раздергать на льняные или шелковые нити. Смотав эти нити в клубок, мы прятали его в Полифем, и, когда таких клубков накапливалось достаточное количество, всю ночь употребляли на то, чтобы сплетать веревку. Готов побиться об заклад, что даже самый опытный канатчик не мог бы сплетать ее с бо́льшим мастерством.
Вокруг всей верхней части Бастилии тянулся карниз, выступавший наружу на три или четыре фута, так что во время нашего спуска лестница неизбежно должна была раскачиваться в воздухе из стороны в сторону. Этого было более чем достаточно для того, чтобы привести в замешательство и расстройство самый здравый ум. Желая обойти эту помеху и не допустить, чтобы кто-нибудь из нас упал и разбился при спуске, мы изготовили вторую веревку, длиной около трехсот шестидесяти футов, то есть вдвое больше высоты башен. Эту веревку предстояло пропустить через самодельный блок, то есть нечто вроде шкива без колесика, чтобы веревка не застряла между колесиком и бортами шкива, и таким образом любой из нас, находясь либо на башне, либо внизу, мог бы посредством этой веревки поддерживать в воздухе своего товарища и, если с ним случится беда, не давать ему спускаться быстрее, чем хотелось бы. Помимо этих двух веревок мы изготовили несколько других, менее длинных, для того чтобы привязать нашу лестницу к пушке, а также для других непредвиденных нужд.
Когда все эти веревки были изготовлены, мы их измерили: их общая длина составила тысячу четыреста футов. Кроме того, мы смастерили двести восемь перекладин как для веревочной лестницы, так и для деревянной.
Еще одна помеха, которую следовало предусмотреть, заключалась в шуме, который, ударяясь о стену, должны были производить перекладины веревочной лестницы, когда мы будем по ней спускаться. Чтобы избежать этой опасности, мы натянули на все перекладины чехлы, сделав их из подкладки наших халатов, курток и жилетов.
Все эти приготовления заняли у нас полтора года беспрерывной работы. Но это было еще не все. Мы располагали возможностью спуститься с высоты башни в ров. Чтобы выбраться из него, у нас было две возможности: первая состояла в том, чтобы подняться на бруствер, с бруствера проникнуть в сад коменданта, а оттуда спуститься в ров Сент-Антуанских ворот. Однако этот бруствер, который нам предстояло пересечь, всегда был заполнен часовыми. Конечно, мы могли выбрать для побега очень темную и дождливую ночь; в такое время часовые не патрулировали бы бруствер, и нам удалось бы ускользнуть от них. Однако дождь мог идти в то время, когда мы влезали бы на бруствер, а вот в тот момент, когда мы оказались бы там, погода могла перемениться и стать спокойной и ясной. Но тогда существовал бы риск столкнуться с главным дозором, совершавшим там обход очень часто; укрыться же от дозорных было бы невозможно из-за света их факелов, которые они всегда носили с собой, и мы непременно попались бы.
В случае другого решения трудностей прибавилось бы, но оно было менее опасным; заключалось оно в том, чтобы проделать проход в стене, отделявший ров Бастилии от рва Сент-Антуанских ворот. Я рассудил, что вследствие частых разливов Сены вода должна была растворить соли, содержавшиеся в известковом растворе, и сделать его менее стойким к разрушению; благодаря этому нам, возможно, удалось бы пробить насквозь стену. Для этой цели необходим был бурав, с помощью которого мы проделывали бы дыры в швах между камнями, чтобы засовывать туда концы железных прутьев, какие можно было взять в нашем дымоходе; вдвоем, посредством двух таких прутьев, мы могли бы выворотить из кладки камни и сделать в ней проход; мы смастерили бурав из кроватной ножки, приделав к ней деревянную ручку в форме креста.
Читатель, внимательно следящий за этими любопытными подробностями, несомненно разделяет все те чувства, какие нас обуревали. Находясь, как и мы, под гнетом страха и надежды, он торопит минуту, когда, наконец, мы сможем попытаться бежать. Побег был назначен на среду 25 февраля 1756 года, канун Страстного четверга; поскольку в это время река разлилась, вода во рву Бастилии и во рву Сент-Антуанских ворот, где мы должны были обрести освобождение, стояла на высоте четырех или пяти футов. Я положил в кожаную сумку, которая у меня была, полные наборы одежды для каждого из нас, чтобы иметь возможность переодеться, если наше предприятие увенчается успехом.
Сразу же после обеда мы смонтировали нашу большую веревочную лестницу, то есть вставили в нее перекладины, а затем спрятали ее под кроватью, чтобы надзиратель не заметил ее во время визитов, которые он должен был нанести нам в течение дня; затем собрали в виде трех частей деревянную лестницу; засунули железные прутья, предназначенные для того, чтобы пробивать стену, в чехлы, чтобы они не гремели; запаслись бутылкой шафранной водки, чтобы согреваться и подкреплять силы, когда нам придется трудиться, стоя по шею в воде, в течение девяти часов.
Покончив с этими приготовлениями, мы стали ждать часа, когда нам принесут ужин; наконец этот час настал.
Я первым полез в трубу; левая рука у меня ныла от ревматизма, но я старался не прислушиваться к этой боли.
Однако вскоре я ощутил боль куда более острую; я не принял никаких мер предосторожности, к каким обычно прибегают трубочисты, и чуть было не задохнулся от сажевой пыли. К тому же они всегда предохраняют себе локти и колени кожаными накладками; я же таких накладок не взял и до живого мяса содрал себе кожу на руках и ногах, по которым ручьями струилась кровь; в этом состоянии я добрался до верха трубы. Сев на нее верхом, я спустил в дымоход клубок бечевки, который был у меня с собой. Д'Алегр привязал к ее концу более крепкую веревку, к которой был прицеплен мой кожаный мешок. Я подтянул его к себе, отвязал и бросил на орудийную площадку Бастилии. Таким же образом мы подняли наверх деревянную лестницу, два железных прута и все прочие нужные нам вещи, закончив веревочной лестницей, конец которой я затем опустил вниз, чтобы помочь д'Алегру подняться, в то время как сам удерживал оставшуюся ее часть посредством большой палки, специально приготовленной нами для этой цели. Я пропустил эту палку сквозь веревку и положил ее поперек трубы. Благодаря этому мой товарищ, в отличие от меня, выбрался из дымохода нисколько не исцарапанным. После этого я спустился с трубы, где мне пришлось сидеть в весьма неудобной позе, и мы вдвоем оказались на орудийной площадке Бастилии.
Там мы разложили все наши вещи; начали мы с того, что скрутили в рулон нашу веревочную лестницу, в результате чего получилась громада диаметром в четыре фута и толщиной в один фут. Подкатив ее к башне, которая называлась башней Казны и показалась нам самой подходящей для нашего спуска, мы привязали к пушке один из концов лестницы и стали осторожно спускать ее вдоль стены башни; точно так же мы привязали наш самодельный блок и пропустили через него веревку длиной в триста шестьдесят футов. Я обвязал вокруг тела веревку, пропущенную через блок, и д'Алегр стал стравливать ее, по мере того как я спускался вниз по лестнице; несмотря на эту предосторожность, я крутился в воздухе при каждом своем движении. О моем тогдашнем положении можно судить по чувству, которое вызывает одна лишь мысль о нем.
Наконец я благополучно спустился в ров; тотчас же д'Алегр спустил ко мне мой кожаный мешок и другие вещи; по счастью, мне удалось найти небольшой бугорок, который высился над водой, заполнившей ров, и я разместил там эти предметы; затем мой товарищ проделал то же, что и я, но у него было одно преимущество: я изо всех сил держал нижний конец лестницы, что не давало ей сильно раскачиваться; оказавшись внизу, мы оба не могли отделаться от чувства легкого сожаления, что мы не в состоянии унести с собой нашу веревку и прочие послужившие нам материалы — эти редкостные и драгоценные реликвии человеческой изобретательности, да, пожалуй, и смелости, которую способна породить любовь к свободе.
Дождь перестал; не далее как в шести туазах от нас слышались шаги часового, так что от плана подняться на бруствер и бежать через сад коменданта пришлось отказаться. В итоге мы приняли решение пустить в ход наши железные прутья, то есть воспользоваться второй возможностью для побега, о которой я говорил выше. Мы направились прямо к стене, отделявшей ров Бастилии от рва Сент-Антуанских ворот, и, не дав себе отдыха, принялись за работу.
Как раз в этом месте находился некогда небольшой ров шириной в один туаз и глубиной в полтора фута, что делало здесь воду более глубокой. Повсюду она была нам по пояс, а здесь доходила до подмышек. Оттепель началась лишь несколько дней тому назад, так что вода была полна льдинок; мы пробыли в ней целых девять часов, наши тела были изнурены крайне тяжелой работой, а руки и ноги коченели от холода.
Стоило нам начать работать, как всего в десятке шагов от нас, прямо над нашими головами, появился тюремный патруль, фонарь которого ярко освещал то место, где мы находились; чтобы не оказаться обнаруженными, нам ничего не оставалось, как чуть ли не с головой уйти в воду. Этот маневр следовало проделывать всякий раз, когда патруль проходил мимо нас, что случалось каждые полчаса в течение всей ночи.
Часовой, который очень близко от нас расхаживал по брустверу, неожиданно подошел к тому месту, где мы находились, и остановился над моей головой; я подумал, что мы обнаружены, и почувствовал страшный испуг, но вскоре понял, а скорее, ощутил, что он остановился лишь для того, чтобы помочиться: ни одна капля его струи не пролетела мимо моей головы и моего лица.
Наконец, после девяти часов работы и страха, с неописуемым трудом выломав один за другим несколько камней, мы сумели проделать в стене толщиной в четыре с половиной фута дыру, достаточно широкую для того, чтобы через нее можно было протиснуться, и ползком выбрались наружу.
Наши души уже начали наполняться радостью, как вдруг мы подверглись опасности, которую не предвидели и которая едва нас не погубила. Мы стали переходить через ров Сент-Антуанских ворот, чтобы выбраться на дорогу в Берси, но, не проделав и двадцати пяти шагов, провалились в тянувшийся посредине рва канал глубиной не менее шести футов, затянутый на два фута илом, который мешал нам двигаться и не позволял выбраться на другой его берег, хотя ширина канала составляла всего лишь шесть футов.
Д'Алегр уцепился за меня и чуть было не повалил.
Ощутив эту цепкую хватку, я с силой ударил д’Алегра кулаком, что заставило его разжать пальцы. Затем я резко рванулся вперед и сумел выкарабкаться из канала, после чего схватил д’Алегра за волосы и подтянул его к себе. Вскоре мы вылезли из рва и, в тот момент, когда колокола прозвонили пять часов утра, уже находились на проезжей дороге.
Охваченные одним и тем же чувством, мы бросились в объятия друг другу, крепко обнялись, а затем пали на колени, чтобы воздать горячую благодарность Богу, спасшему нас от стольких опасностей.
Исполнив этот важнейший долг, мы решили переодеться. Однако ни я, ни д'Алегр не были в состоянии самостоятельно сбросить с себя промокшую одежду и надеть новую, так что нам пришлось взаимно оказывать друг другу эту услугу. Затем мы сели в фиакр и велели ехать к г-ну де Силуэту, канцлеру герцога Орлеанского. Я прекрасно знал его и был уверен, что он радушно примет меня. К несчастью, он находился в Версале; в итоге мы укрылись в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре, у одного достойного человека, которого я тоже хорошо знал. Звали его Руи; это был мужской портной, родом из города Диня.
Для маркизы де Помпадур потеря сразу двух ее жертв была чересчур сильным ударом; узнав о нашем побеге, она должна была испытать неистовый гнев, и к тому же ей следовало опасаться последствий нашего более чем оправданного злопамятства…
Осведомленные о ее страхах и обычных мерах предосторожности, которые она приняла, чтобы успокоить их, мы нисколько не сомневались, что она приложит все старания, чтобы отыскать нас. Проведя месяц в доме у славного Руи, мы с д'Алегром решили порознь покинуть Париж.
Д'Алегр уехал первым: переодевшись крестьянином, он отправился в Брюссель, и ему посчастливилось прибыть туда без всяких происшествий. Он сообщил мне об этом, использовав способ, о котором мы договорились заранее, после чего я тоже отправился в путь, чтобы присоединиться к нему. Я взял с собой свидетельство о крещении нашего хозяина, который был почти одних лет со мной, запасся печатными документами одного старого судебного процесса, переоделся слугой и, выехав ночью из Парижа, стал ждать в нескольких льё от города дилижанс на Валансьен. В дилижансе оказалось свободное место, и я занял его. Несколько раз меня допрашивали и обыскивали солдаты конно-полицейской стражи, но я заявлял им, что еду в Амстердам и везу брату моего хозяина, чье имя я позаимствовал, документы, которыми я запасся; благодаря этим мерам предосторожности мне удалось обмануть бдительность тех, кому было поручено задержать меня.
В Камбре допрашивавший меня бригадир конно-полицейской стражи поинтересовался, откуда я родом; оказалось, что он лет десять прожил в Дине, в том самом городе в Провансе, который был указан в моем свидетельстве о крещении. Он начал задавать мне один за другим вопросы, и затруднительное положение, в каком я оказался, заставило меня вспомнить басню "Обезьяна и Дельфин". Я сделал вид, что порылся в памяти, а потом спросил его: "А о каких временах вы мне говорите?" — "Восемнадцатилетней давности", — ответил он. Эти слова успокоили меня. Обменявшись с бригадиром несколькими словами, я попрощался с ним и снова сел в дилижанс.
По прибытии в Валансьен я пересел в дилижанс, направлявшийся в Брюссель. На дороге между Валансьеном и Монсом стоит столб, по одну сторону которого находятся французские войска, а по другую — австрийские; это граница государства. Когда мы пересекали ее, все вышли из дилижанса. Я не мог противиться охватившему меня душевному волнению, приник лицом к родной земле и восторженно поцеловал ее.
На другой день, к вечеру, я наконец прибыл в Брюссель. Зиму 1747 года я провел в этом городе и хорошо знал его. Я остановился в гостинице "Коффи" на Ратушной площади, где д'Алегр назначил мне встречу, и спросил о нем трактирщика, но тот ответил, что не знает, что сталось с этим постояльцем. Мне стало понятно, что с моим несчастным товарищем случилась какая-то беда; со спокойным видом попросив трактирщика предоставить мне комнату, я сказал ему, что вернусь к десяти часам вечера, и тотчас же покинул город.
Ответы трактирщика свидетельствовали о том, что д’Алегра обнаружили. Я забронировал себе место на судне, отплывавшем в девять часов в Антверпен, и в ожидании отправления познакомился в соседнем кабачке с савояром-трубочистом, который вместе с женой направлялся в Амстердам и оказался моим попутчиком. Моя одежда слуги позволила мне свести знакомство с этим человеком. Он хорошо говорил по-голландски и предложил мне быть моим переводчиком и проводником в Голландии. По дороге савояр рассказал мне о нашумевшем приключении, героем которого я стал; он сообщил мне, что из Бастилии бежали двое узников; что один из них, переодетый крестьянином, вскоре приехал в Брюссель и остановился в гостинице "Коффи"; что внезапно он сменил наряд и стал обедать в компании офицеров и других заметных особ; что здешний судебный чиновник, амман, получивший приказ арестовать беглеца, под каким-то предлогом заманил его к себе, и там его задержали, а затем препроводили в Лилль и передали французскому полицейскому приставу.
Все эти подробности савояр узнал от своего друга, слуги этого судебного чиновника.
— Теперь старательно выслеживают второго узника, — добавил он.
Испытывая поочередно то сочувствие к несчастному д'Алегру, то страх за себя, я был совершенно подавлен множеством охвативших меня мыслей; не было никаких сомнений, что хозяин гостиницы "Коффи" узнал меня. Коль скоро наша безжалостная гонительница могла добиться ареста д'Алегра в иностранном государстве, та же опасность угрожала и мне. Я должен был отклониться от намеченного мною маршрута.
Чтобы не возбуждать подозрений у савояра, я придумал сказать ему, что мне надо получить деньги по векселю в Берген-оп-Зоме, через который наше судно не проходило. По прибытии в Антверпен, где судно сделало остановку, я распрощался со своим попутчиком, который, желая отблагодарить меня за подаренные ему хлеб, окорок и водку из моих запасов, в ожидании новой посадки на судно вызвался указать мне дорогу на Берген-оп-Зом».
