Людовик XVI и Революция

Послушайте, простые люди и вельможи,Историю о юном короле, задумавшем, похоже,В страну благие нравы возвратитьИ досыта народ весь накормить.Но план его прекрасный, ходит слух,Не взял в расчет плутов и потаскух.Желая вернуть добронравье и честь,Забыл он вельможных сеньоров учесть.

И если хочет изгнать он из Франции срам,Куда девать велит благороднейших дам?Вот вышлет, скажем, всех он волокит,А как с попами быть, не говорит!Король, видать, терпеть не может лесть,Но царедворцев ведь кругом не счесть!Что станет делать верный друг князей,В провинции носящий имя блудодей?Куда девать приверженцев греха,

Коль скоро совесть их к добру глуха?Вот хочет он, чтоб был святошею прелатИ не был хапугой лихим магистрат,Но целые толпы судейских тогда,Епископов сонм и аббатов ордаДолжны поведенье сменить. О ля-ля!Господь да хранит короля!

Так что король и г-н де Морепа ощущали поддержку со стороны общественного мнения, которое, как видим, проявлялось вполне открыто.

Вопрос, стало быть, состоял не в том, чтобы уволить Буана, Терре и Мопу, ибо увольнение дело нетрудное, а в том, чтобы разобраться, кого поставить на их место.

Господин де Буан подал в отставку с должности военно-морского министра.

Следовало позаботиться о его замене.

И тогда обратили взгляд на г-на Тюрго.

Тюрго уже тогда пользовался доброй славой, причем славу эту никто не оспаривал. Он был одновременно экономистом, писателем и поэтом. В детстве он отличался крайней робостью и неуклюжестью и впоследствии в значительной степени сохранил эту неуклюжесть и робость. Ему никогда не удавалось изящно поклониться, а когда к его родителям приходили с визитом гости, он прятался где только можно, порой за гардиной, иногда под канапе и оставался там, при всем неудобстве такого положения, все то время, пока длился этот визит.

Поскольку он предназначался для церковной карьеры, его первоначальное образование было чисто богословским; но, питая весьма малый интерес к религиозным воззрениям, он в возрасте двадцати двух или двадцати трех лет заявил, что для него невозможно «посвящать всю свою жизнь тому, чтобы носить маску на лице»; это доставило ему громкие похвалы со стороны энциклопедистов, и он стал с тех пор их любимцем.

В восемнадцать лет он написал письмо Бюффону по поводу ошибок, содержащихся в его «Теории Земли»; в двадцать два года отправил аббату Сисе трактат на тему нежелательных последствий введения в оборот бумажных денег; затем принялся изучать под руководством Руэля химию; переводить с древнееврейского «Песнь песней», с древнегреческого — начало «Илиады», с латыни — множество фрагментов из Сенеки, Вергилия, Овидия; с английского — отрывки из Шекспира, Попа и Аддисона; с итальянского — несколько сцен из «Pastor fido[2]»; с немецкого — «Идиллии» Гесснера и «Мессиаду» Клопштока, причем все это слово в слово, в чем его упрекали в то время, а это была эпоха, когда переводчики старались сгладить оригинальный характер произведений, заменив их своеобразие французской языковой манерой восемнадцатого века.

Это Тюрго принадлежит двустишие о Паскье, том самом советнике, который у нас на глазах истязал графа де Лалли:

Жестокостью его глаза пылают,

Чем тупость взгляда явно оживляют.

Это он сочинил надпись на бюсте Франклина:

Eripuit coelo fulmen sceptrumque tyrannis.[3]

Это он сочинил стихи о Фридрихе Великом, которые мы уже приводили выше:

Противный божеству любви, был мил богам войны,Европу кровью затопил, своей не пожалев страны.Виновен точно он в ста тысячах смертей,Но нет заслуг его, увы, в рождении людей.

И это он, наконец, высказал самоистину в отношении колоний, самоистину, которая содержала одновременно и предсказание, исполнившееся у него на глазах: