Людовик XVI и Революция

Жак Казот родился в начале прошлого века, в эпоху Регентства, в 1720 году, в Дижоне, где его отец был секретарем провинциальных штатов Бургундии; часть его молодости прошла в колониях, под голубым и ясным небом тропиков. Даровитый поэт, он начал распевать, подобно птицам, — без труда, без усилий, без учения; его песни были щебетанием, его рассказы — грезами. По возвращении из колоний он обосновался в Пьери, около Эперне, в поместье, которое оставил ему в наследство брат. Благодаря своему блистательному таланту рассказчика и очаровательному остроумию Казот уже через полгода после приезда в Париж сделался душой самых аристократических салонов. В своей религиозности он доходил до мистицизма, и Евангелие служило для него законом даже в самых мелких частностях жизни. Способный улавливать любые предвестия, наделенный взором, привыкшим предсказывать великие бури и наблюдать за ними, он видел, как назревает и приближается революция. И потому временами его охватывала великая печаль, причина которой была известна лишь ему одному и которая для других выглядела беспочвенной. Однажды вечером, а вернее, ночью, Казот находился в гостях у г-жи де Водрёй; все кругом танцевали и пребывали в том состоянии довольства и радости, какое наступает после отличного ужина в хорошо протопленных и ярко освещенных покоях. Там собрались все, кто носил громкое имя: то был цвет знати, молодости и красоты; там находились Роганы, Монморанси и Полиньяки; лица всех гостей светились, уста их улыбались, а взоры метали пламя. Один лишь Казот, сидевший в уголке, был сумрачен, неподвижен и молчалив. Гости окружили старика и стали расспрашивать его:

— Что с вами, Казот? Что вам привиделось?

— Увы! — ответил Казот. — Не спрашивайте меня о том, что я сейчас вижу.

— Стало быть, это нечто очень печальное?

— Это крайне прискорбные события.

— И мы к ним причастны?

— Они увлекут вас за собой.

— И меня?! — воскликнула г-жа де Монморанси.

— И вас.

— И меня тоже?! — воскликнула г-жа де Шеврёз.

— И вас тоже.

— И меня тоже?! — вскричала г-жа де Шабо.

— И вас тоже.

— Так что же с нами случится? — хором спросили все три женщины.

— Не спрашивайте меня об этом.

— Но мы хотим знать.

— Я вижу тюрьму, повозку палача, городскую площадь и странный механизм, похожий на эшафот.

— Но ведь эта тюрьма, эта повозка и этот механизм предназначены не для нас?

— Для вас.

— Эшафот для нас?

— Да, для вас.

— Да вы с ума сошли, Казот!

— Мне бы этого очень хотелось.

— Выходит, мы умрем от руки палача?

— Да.

Женщины задрожали от страха. Сколь бы маловероятным ни казалось подобное пророчество, оно, тем не менее, было пугающим.

К старику подошла г-жа де Полиньяк.

— Ну а король? — спросила она.

— И король тоже, — ответил Казот.

— А королева? — снова обратилась к нему с вопросом г-жа де Полиньяк.

— И королева тоже.

— О, вы вот говорите о повозке палача, дорогой господин Казот, — промолвила г-жа де Монморанси, — но ведь на эшафот нам наверняка позволят отправиться в карете.

Казот сделал усилие, чтобы проникнуть взором сквозь завесу будущего.

— Король, — сказал он, — станет последним, кому будет дарована эта милость.

Все вздрогнули.

— Ну а вы? — спросили его собравшиеся.

— Я? — содрогнувшись, переспросил Казот. — Я?

Он с минуту помолчал, а потом произнес:

— Я подобен тому человеку, о котором рассказывает историк Иосиф Флавий и который во время осады Иерусалима обходил стены города и возглашал: «Горе Иерусалиму!» Он ходил так три дня подряд, повторяя эти слова, а на четвертый день, вместо того чтобы воскликнуть «Горе Иерусалиму!», воскликнул: «Горе мне самому!» И в то же мгновение камень, пущенный из вражеской катапульты, попал в него и убил его наповал.

С этими словами Казот тяжело вздохнул, взял трость и шляпу и вышел.

Весть об этом пророчестве вскоре распространилась, и, поскольку все считали Казота отчасти колдуном, смеялись над его словами без особой охоты.