Люмен

Я решаю не обращать на это внимания, хотя происходящее заставляет меня чувствовать некоторую неловкость. Если мне не удастся защитить Финна от его страданий, это может спровоцировать у него новое обострение. Очевидно, не в моих силах было оградить его от потери нашей мамы, но я постараюсь сделать все от меня зависящее, только бы облегчить его жизнь во всем остальном. Я понимаю, это тяжкое бремя, но если уж брату удается смиренно нести свой крест, то и я справлюсь со своим. Я разворачиваю и смеряю взглядом следующий свитер, а затем бросаю его в стопку пожертвований для Гудвилла.

– После того как разберемся с моими вещами, приступим к твоим, – предлагаю я, и он кивает.

– Ага. И возможно, нам нужно еще перебрать мамину одежду.

У меня перехватывает дыхание. Несмотря на то что я всегда настаивала на том, что нужно двигаться вперед, пока мне не удается смириться с этой мыслью.

– Папа нас убьет, – отвергаю я его идею.

– И то правда, – соглашается Финн, протягивая мне футболку с длинными рукавами, чтобы я положила ее в стопку вещей, которые мы оставим, – но может, его нужно подтолкнуть к этому. Прошло уже два месяца. Ей больше не пригодятся ее туфли, стоящие в прихожей.

Он прав. Они больше не нужны ей. Впрочем, как и залежи косметики рядом с ее умывальником в том самом виде, в котором она все оставила. Ей больше не потребуется книга, уложенная страницами вниз рядом с ее любимым креслом для чтения, чтобы напомнить ей, на каком моменте она остановилась в последний раз. Она уже никогда не дочитает эту книгу. Но если говорить откровенно, я тоже пока не готова выбросить ее вещи, как и наш отец.

– И все же, – наконец отвечаю я, – это ему решать, когда время придет. Не нам. Мы ведь все равно уедем отсюда. А он останется здесь один на один со своими воспоминаниями, а не мы.

– Вот поэтому я и беспокоюсь, – говорит мне Финн, – он останется в этом огромном доме совсем один. Ну, не совсем один, конечно. Он будет здесь в компании мертвецов и воспоминаний о маме. А это, может, даже хуже.

Размышляя о том, как я ненавижу быть в одиночестве, а в нашем большом доме особенно, я вздрагиваю.

– Может, поэтому он так хочет сдать в аренду гостевой домик? – предполагаю я. – Так ему хотя бы не будет слишком одиноко.

– Может, и так.

Финн протягивает руку и включает музыку, и я наслаждаюсь тем, как басовый ритм наполняет тихую комнату, пока мы сортируем мои вещи. Обычно наше молчание достаточно комфортно, чтобы не разбавлять его чем-либо. Но сегодня я чувствую себя не в своей тарелке. Тревожно. Беспокойно.

– Ты что-нибудь писал в последнее время? – спрашиваю я с целью завести нечто вроде светской беседы.

На самом деле он всегда что-то записывает в своем дневнике. И несмотря на то что именно я подарила ему эту книжицу на Рождество пару лет назад, он никому не дает читать свои мысли, даже мне. Ни разу с тех пор, как один раз он показал мне пару разворотов, и то, что я прочитала там, повергло меня в настоящий ужас.

– Конечно же.

Конечно же. Вообще-то он пишет довольно много. Стихи, какие-то фразы на латыни и просто никому не понятную белиберду… что вижу – то пишу, если можно так сказать.

– А я могу почитать что-нибудь из нового?

– Нет.

Его ответ звучит твердо и уверенно.

– Ну ладно. – Я не берусь спорить с ним, когда он говорит со мной таким тоном, потому что, если честно, я опасаюсь того, что я могу там увидеть и прочитать.

На полминуты он замолкает, а затем снова поворачивается ко мне.

– Не помню, говорил ли я тебе когда-нибудь, что очень благодарен тебе за то, что ты не рассказала маме с папой. Когда я разрешил тебе почитать мои записи тогда, я имею в виду. Это просто мой способ сублимации, Калла. Таким образом я могу выплеснуть то, что накопилось у меня на душе. Это все ничего не значит.

Он въедается в меня своими голубыми глазами, прямо в мою душу. Потому что я думаю, что, возможно, с моей стороны было бы правильно, если бы я все-таки обо всем им рассказала. И, скорее всего, я бы так и поступила, если бы мама не умерла. Но я этого не сделала, и с тех пор не случилось ничего плохого.

Ничего плохого. Если я достаточно хорошо сфокусируюсь на этой фразе, то мне начинает казаться, что так и есть.

– Да не за что, – мягко произношу я, стараясь не думать о том бреде, который я тогда увидела, о тех страшных мыслях, страшных словах, начертанных, зачеркнутых и выведенных снова.

Снова и снова. И во всем этом одна вещь показалась мне самой пугающей. Одна фраза. Это были не странные рисунки человечков с перечеркнутыми глазами, ртами и лицами, не жутковатые и мрачные стихотворения – это была просто фраза.

«Избавьте меня от этих страданий».