Логотерапия и экзистенциальный анализ

Американский военный психиатр Нардини, поделившийся своими наблюдениями за американскими солдатами в японском плену, не упустил случая констатировать, насколько шанс выжить в заключении зависел от отношения человека к жизни, от его духовной установки в конкретной ситуации. По существу, в лагере не могло быть никакой психотерапии, помогающей человеку выжить, кроме той, что в определенном смысле ориентировалась лишь на то, чтобы доказать человеку, от которого требовалось мобилизовать волю к выживанию, что это выживание – его долг, что в нем есть смысл. Однако задача врачевания души, превращавшаяся в лагере в задачу врачебного душепопечительства, осложнялась еще и тем, что люди, с которыми приходилось иметь дело, как правило, не могли рассчитывать на выживание! Что им можно было сказать? Однако и в таких случаях обнаруживалось, что в сознании каждого из них незримо присутствует кто-то, кого, возможно, уже давно нет в живых, но при этом этот кто-то все же

каким-то образом присутствует здесь и сейчас как «Ты», как самый интимный собеседник. Для многих этим первым, последним и вечным собеседником был Бог. Однако, кто бы ни воплощал эту последнюю инстанцию, важен был лишь задаваемый себе вопрос: «Что он ждет от меня?», что означало: «Какого отношения он ждет от меня?» В конечном счете огромное значение имело именно то отношение к страданию и смерти, с которым человек готов был их встретить. Как известно, квинтэссенция любого философствования заключается в словах savoir mourir – comprendre mourir

[114]

.

Каждому из нас важно умереть своей смертью – «своей» в том смысле, который вкладывал в это слово Рильке[115]

. Своей – значит осмысленной, хоть и по-разному осмысленной, ведь смысл смерти, как и смысл жизни, у каждого свой, глубоко личный. Таким образом, «наша» смерть задана нам, и мы несем ответственность перед этой задачей так же, как и перед задачей жизни. Только вот перед кем мы несем ответственность, перед какой инстанцией? И кто осмелился бы ответить на этот вопрос за других людей? Разве на этот последний вопрос не отвечает каждый сам для себя? И что из того, что один из узников в бараке чувствовал, что несет ответственность перед своей совестью, другой – перед своим богом, а третий – перед человеком, который был от него далеко? Каждый из них знал, что где-то каким-то образом существует кто-то, кто незримо наблюдает за ними, кто требует от человека, чтобы «тот был достоин своих мучений», как однажды сказал Достоевский, и кто ожидает, что человек «умрет своей смертью». В лагере афоризм «Primum vivere, deinde philosophari», означающий примерно: «Сначала выживи, а там посмотрим, там и продолжим разговор», – утратил свою силу. В лагере скорее имело силу обратное утверждение «Primum philosophari – deinde mori», которое означало: «Сначала ответь сам себе на вопрос о конечном смысле, и тогда ты можешь с высоко поднятой головой встретить и принять свою мученическую смерть».

«Обычно человек живет в царстве жизни; в концлагере люди жили в царстве смерти. Из царства жизни можно уйти, покончив с собой; в концлагере можно было уйти из царства смерти только в духовную жизнь. От царства смерти спаслись только те, кто мог вести жизнь духовную, – пишет Коэн. – Если для кого-то духовное утрачивало ценность, спасения не было, наступал конец. Сильная жажда жизни при отсутствии жизни духовной приводила лишь к самоубийству». «Многие авторы, – продолжает Коэн, – сходятся во мнении о том, что огромное значение имеет наличие у заключенного хоть какой-нибудь формы духовной жизни». Коэн упоминает Каутского, де Винда, Кааса, Врийхофа и Блюма. «Если узник вдруг понимал, что он не способен больше выносить реальность лагерного существования, он находил в своей духовной жизни возможность выхода, которую трудно переоценить, – возможность побега в сферу духовного, которую даже силы СС не в состоянии были разрушить… Духовная жизнь укрепляла заключенного, помогая адаптироваться и тем самым существенно повышая его шансы на выживание».