Логово горностаев. Принудительное поселение

— Если речь идет обо мне, Андреа, можешь быть спокоен. Как только повешу трубку, я сообщу о том, что ты мне рассказал, всей редакции. Надеюсь, эти типы побоятся устроить здесь побоище. Но зато нам, корреспондентам, его учинит главный редактор.

— Послушай, Бауэр, насчет подслушивания телефонных разговоров я не шучу.

— Конечно, потому и говорю тебе — будь осторожен. Больше того, не понимаю, как ты можешь сохранять спокойствие, зная, кто тебе противостоит!

— Вся беда в том, что этого-то я как раз толком и не знаю.

— Андреа — рот на замок! Когда у этих типов спрашивают время, они смотрят на таймер с детонатором…

Балестрини засмеялся, еще более приободрившись. Казалось, Рената снова рядом и Бауэр навсегда поселился в Риме. Жены и друга ему наверняка хватило бы, чтобы всегда оставаться довольным жизнью.

— Так что же тебе сказал генеральный прокурор?

— Ничего, он до сих пор меня не выслушал. Я все перепробовал. Представляешь, сегодня утром, хоть мне и не назначили аудиенции, я нагло уселся в его приемной и заявил секретарю, что не уйду, пока господин прокурор меня не примет.

— И?

— И меня не приняли. Но в четверть второго, едва бедняга секретарь мне сообщил, что, увы, господин прокурор ушел, я мило ему улыбнулся и сказал, что у меня есть крайне важные сведения, касающиеся общественного порядка и государственной безопасности. Потом добавил, что эти сведения я должен изложить как можно скорее. Если прокурор не примет меня и завтра, то в полдень я устрою пресс-конференцию и сообщу журналистам этой чертовой державы то, о чем отказывается узнать мое начальство.

Бауэр присвистнул, а Балестрини, задохнувшись от гнева, умолк.

— Ну, что ты об этом думаешь?

— Помнишь, Андреа: «Никому другому не дано войти в эту дверь, лишь тебе такое было позволено. А сейчас я пойду и закрою ее». Помнишь?

— Что это?

— Из книги «Перед лицом закона», и ты, как ни парадоксально, гражданин, перед которым захлопнули двери закона. Теперь они и вовсе закроются. Но не сами, а ты закроешь их своими руками.

— Не понимаю.

— А что ты сейчас вообще понимаешь, мой маленький Андреа? — спросил Бауэр таким проникновенным голосом, что сам смутился.

— Э, не преувеличивай.

— От Ренаты есть вести?

— Она звонила Вивиане, своей подруге.

— А, этой цыпочке? Ты о ней как-то говорил. Так где же она?

— Вивиана?

— Да нет же, глупец, Рената! — смеясь, воскликнул Бауэр. — Вот видишь, ты ничего не понимаешь.

— Она в Латине, в доме… ну, этого… Она сказала Вивиане, что позвонит мне в ближайшие дни… еще и для того, чтобы решить… знаешь, ведь есть еще девочка.

— Что же ты собираешься делать, Андреа?

— Не знаю, — ответил Балестрини, тут же с горечью подумав, что солгал. Бауэр захохотал в трубку:

— Когда узнаешь, плохо придется всем.

Наступил вечер. Балестрини по старой привычке подошел к окну, к самому подоконнику. Часто они с Ренатой стояли так и смотрели, как по площади Мадзини катят машины. Смотрели молча. Иногда между ними становилась и Джованнелла, и тогда им приходилось потесниться — ведь окна совсем узкие.

Рената как зачарованная следила за движением машин и пешеходов. Для нее, истинной провинциалки, всякое отвлечение от домашней работы было праздником. Особенно если она могла наблюдать за происходящим незаметно, лишь слегка высунувшись из окна. Если б кому-нибудь с улицы вздумалось взглянуть наверх, он увидел бы лишь маленький любопытный носик. Потом, почти внезапно, Рената уставала, взгляд ее начинал блуждать по стенам домов, и она зевала во весь рот — так, что на глазах выступали слезы. Джованнелла даже подшучивала над ней, кричала, что мамочка, бедняжка, плачет. А когда девочка была совсем маленькая, то и вправду думала, что мама плачет.

В конце концов Рената поворачивалась к нему, если он устраивался в кресле, и говорила: «Будем ужинать, Андреа?» Летними вечерами, когда темнота в Риме словно никак не решится вступить в свои права, бывало так чудесно!