Логово горностаев. Принудительное поселение

Она добавила еще несколько фраз о здоровье Джованнеллы, а потом вдруг отвлеклась — представила себе, как Андреа, прочитав письмо, отложит его и задумается. Наверно, он позвонит матери и прочтет ей все, строчку за строчкой, а сам отделается какой-нибудь писулькой. Она стала грызть ручку, которая отдавала чем-то горьким, а потом пыталась угадать, каким будет ответ. «Дорогая Рената», — наверняка начнет он так, ни на секунду не задумавшись над истинным значением слова «дорогая». Не сомневалась она и в другом — ненависти к ней Андреа не испытывает. Ему вообще было неведомо это чувство, он не умел ненавидеть. И все-таки муж отправлял в тюрьму сотни людей, которые не вызывали у него ненависти. Он лишь презирал их. «Они такими родятся, и безжалостное классовое общество тут ни при чем!» — воскликнул он однажды у Де Леонибуса во время ожесточенного спора об истоках преступности.

Ренату эти слова поразили. Не по каким-то этическим причинам и вовсе не потому, что у нее были иные суждения о социальном положении тех, кто попадает за решетку. При ее пяти классах начальной школы она вообще не понимала значения слова «этика» (как, впрочем, и многих других, которыми Балестрини и его коллеги швырялись во время этих проклятых споров), а свои мнения об обществе заимствовала из популярных журналов. Но примерно такую же фразу она уже слышала прежде. Ее отец, узнав, что она беременна, во время очередного скандала крикнул ей: «Ты родилась шлюхой! А такие потом становятся еще большими шлюхами».

Разглядывая себя в большом овальном зеркале, Рената без конца думала об отце. Овдовев, он почти перестал интересоваться ее судьбой. Но если бы случайно узнал — она на секунду задумалась — о побеге из дома? Нет, о том, что они с Андреа расстались, и о причинах разрыва, то его убеждение насчет шлюх только окрепло бы. «Моя дочь делает успехи. Конечно, когда есть опыт…»

Она снова села за письмо. Уже почти две страницы исписала, но письмо получилось какое-то неискреннее. Ренате захотелось разорвать его в клочки и начать снова. Первыми ее словами были бы «Андреа, не знаю, как это все произошло…» — и потом можно было бы рассказать о своих переживаниях, чтобы он понял все, в чем она не отважилась ему признаться во время их редких разговоров.

От Андреа порой веяло ледяным холодом, который словно замораживал. Несколько раз она с изумлением смотрела, как разговаривает с ним Вивиана. К примеру, подруга насмешливо, с иронией спрашивала, уж не крахмалом ли он моется вместо мыла. Впрочем, и Вивиана находила, что он чересчур твердокаменный, хотя по своей привычке обгрызала и это: «Неужто твой муженек всегда такой твердый? Повезло тебе, Рената. А вот мой Джиджи…» Она мысленно позавидовала Вивиане. Будь она такой же раскованной, она бы схватила Андреа за волосы и крикнула ему в самое ухо крепкое ругательство. Вот бы он был поражен и шокирован, а она взяла бы его и поцеловала… да так же горячо, как целует ее Джино.

Эта мысль совсем сбила ее с толку. Несколько секунд она задумчиво грызла ногти. Потом снова взяла ручку и посмотрела на чистую третью страницу.

«Если ты хочешь, чтобы мы встретились в Риме, я могу взять и Джованнеллу. Тогда ты сможешь сам с ней поговорить, ведь ты…»

18

Ровно в полдень генеральный прокурор перестал изучать письмо из Высшего юридического совета и принял свою излюбленную позу полнейшей сосредоточенности: руки лежат на письменном столе, но вовсе не неподвижно — наоборот, пальцы барабанят по гладкой поверхности, нижняя губа выпячена, лицо достаточно хмурое, взгляд устремлен в одну точку. Обычно это производило на посетителей сильное впечатление.

Взглянув на большие настенные часы с маятником, он понял, что самое время сделать первый ход. Он нажал на кнопку селектора.

— Слушаю, ваше превосходительство!

— Пригласите Балестрини.

— Сию минуту, — ответил секретарь, и прокурору показалось, что в его голосе прозвучали нотки облегчения. Он подождал немного. Секретарь вошел — прокурору снова показалось, что он доволен, — доложил о посетителе и, чуть заметно улыбнувшись, поспешил обратно в приемную.

Прокурору было известно буквально все об этом молодом чиновнике, и поэтому он никак не ожидал, что Балестрини явится к нему на прием без галстука.

— Садитесь, — пригласил он Балестрини широким жестом бледной руки и тут же заметил, что тот положил на стол черный кожаный портфель.

— Вы хотели поговорить со мной, не так ли? Да, да, кажется, несколько дней тому назад вы просили принять вас…

— Если быть точным, девять раз, — ответил Балестрини, но генеральный прокурор не переспросил: «Что девять раз?» — такого удовольствия он этому невеже не доставит.

Тем временем Балестрини извлек из кожаного портфеля магнитофонные пленки, бумаги и положил все это на стол. Потом буквально впился в генерального прокурора взглядом. Выражение лица Балестрини было странным — напряженным, сосредоточенным и в то же время каким-то насмешливым.