Логово горностаев. Принудительное поселение

— Как дела, старина? Хоть ты и чисто выбрит, вид у тебя измученный. Обвинительная речь утомила?

— Просто добила.

— Знаешь, никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким жестоким, желчным и язвительным. Твоя ирония была разящей, точно рапира фехтовальщика. Тобой владела пламенная ярость, как сказал бы Гофман.

— Чудесный образ!

— Правда ведь? Человек чувствует себя куда значительнее, когда о нем говорят словами классиков. Как поживает Рената? Джованнелла?

— Рената ушла и забрала девочку.

Бауэр пристально взглянул на него, сумев скрыть свое изумление. И увидел, что Андреа жаждет выговориться, услышать совет, и смутно почувствовал, как сильно друг в этом нуждается.

— Значит, она тебя бросила? — осторожно спросил Бауэр. И подумал, что взял, пожалуй, неверный тон. Этого девяностокилограммового простофилю нельзя жалеть или пытаться понять. Его надо ласково хлестать, поджаривать на раскаленных углях дружеского сарказма. Но сделать это он был сейчас не в состоянии. Он молча выслушал короткий, поразительный рассказ Андреа. Вот тебе и простушка Рената!

— Что ты на меня уставился?

— Кстати, мне пришли на ум слова Белы Хааса, так удивившие нас тогда в университете. Не собираюсь тебя, Андреа, утешать, но помнишь: «У меня нет ни жены, ни детей, ни настоящего друга… не потому ли жизнь приносит мне одни радости?»

— Да, помню.

— Что теперь будешь делать?

— Не знаю, — коротко ответил Балестрини, и у Бауэра снова появилось неприятное ощущение, будто друг избегает его взгляда. Добрый силач по своему характеру был не способен на истерику. Он переживал тихо, без вспышек ярости. И рубашка на нем безукоризненно чистая, отметил Бауэр. Сколько еще таких рубашек вытащит он из комода, прежде чем ему придется пойти в прачечную, нанять приходящую служанку, обедать в ближней траттории?

— И девочку? Этот тип захотел забрать и девочку? — спросил Бауэр и невольно пожалел о грубости своего вопроса. Но исправить оплошность не успел. Балестрини, похоже утративший спокойствие старой, умудренной опытом черепахи, ответил неподдельно просто:

— Но ведь это его дочь.

— Я бы сказал — твоя дочь, — возразил Бауэр и снова пожалел о вырвавшихся у него словах. Но на этот раз Балестрини промолчал. Бауэр воспользовался этим, чтобы переменить тему разговора:

— Скажи, меры предосторожности хотя бы приняты? Ну… охраняет ли тебя полицейская «газель» или же тебе позволяют ездить в обычном автобусе?

— Да, об охране позаботилась судебная полиция. Но ты-то откуда узнал?

— Андреа, — негромко, с мягкой улыбкой сказал Бауэр. — Эх, Андреа…

— А что?

— Ты отдаешь себе отчет?.. Знаешь хоть, почему меня сюда послали? Понимаешь ли, что произойдет в Риме, если будет вынесен суровый приговор?

— Не смеши меня, Бауэр. Вы все вбили себе в голову, будто человек, если он выполнил свой долг и помог осудить одного из преступников, уже…

— Подожди, подожди. Не считай меня полным болваном. Волнения начнутся вовсе не из-за Буонафортуны. Этот мальчишка послужит лишь поводом. Любой человек может стать поводом для всех тех, кто сражается по разные стороны баррикад. Думаешь, до сих пор судей и прокуроров убивали только потому, что они вели какое-то следствие или вынесли обвиняемому суровый приговор? Я знаю судей, которые не любят своего дела либо умышленно выполняют его плохо. А есть здесь, Андреа, и такие, и тебе понятно, о ком я говорю, кто охотно прислушивается к якобы убедительным доводам всяких темных личностей… И я знаю таких жрецов правосудия, которые выполняют тайные приказы даже и не судебных властей. А ведь по закону они и этим властям неподвластны, совершенно независимы.

— Знаю, на что ты намекаешь, но разве в этом дело?

— Такие случаи, Андреа, общеизвестны. Но лжеблюстители закона живут себе преспокойно и умрут только от старости. Для убийц важен предлог, а не сам человек. Ты — неподкупный представитель государства с большой буквы. А Буонафортуна представляет всех остальных: от наркоманов до юнцов, которые верят, что ведут справедливую борьбу! Всех, кто в Италии причисляет себя к «левым». За исключением, разумеется, коммунистической партии.

Он усмехнулся, стряхнул пепел в пустую пепельницу. Но заметил, что его нарочито злая усмешка не подействовала на Балестрини — нет, тот явно думал о чем-то своем.

— Во всяком случае, теперь всему пришел конец, — сказал Балестрини, и Бауэр поспешил его отвлечь, боясь, как бы другом не завладела совсем уж бессмысленная и безысходная тоска.

— Не думай сейчас об этой истории. Может, все еще и уладится.

— Уладится? — Балестрини улыбнулся почти весело.— Я не о Ренате говорю, с ней ничего уже не уладится, и ты сам это отлично знаешь. Я говорю об этом проклятом процессе. Кстати, по мере возможности я слежу также и за ходом следствия по делу о смерти того капитана…

— Де Дженнаро?