Лох

— Я знаю, что ты про меня думаешь, — снова заговорил Голдовский, — что я продался, изменил себе, а теперь бегу, как крыса с тонущего корабля. Да нет же, Саша, нет, я здесь до последнего держался, все пути-выходы перепробовал. Я все думал, надеялся найти такое место, где человеком себя почувствую. И что же? Ничего у меня не вышло. Всюду одна только гадость, ложь, фарисейство. Да, — прибавил он, — не сочти меня за нахала, но я могу только повторить уже сказанное: черт меня догадал родиться с душой и талантом в России. Так, кажется?

— И все-таки клянусь честью, ни за что в мире я не хотел бы переменить родину или иметь иную историю, чем история наших предков, как ее нам дал Бог.

— Разговор двух интеллектуалов, — усмехнулся Лева, — а я гляжу, ты время даром не теряешь. Да ведь, Санечка, милый, неужели ты не видишь, что Россия давно уже не такая. А может, и нет никакой России? Может быть, была она и кончилась? Я ведь говорил тебе, я человек сентиментальный. И мне тоже жаль этих березок, и то, что по улице идешь и сигарету стрельнуть можно, и то, что мы с тобой до утра можем тут сидеть и не о бабах говорить, не о машинах, а о России, о Боге, о смысле жизни. А там ничего этого у меня не будет. Все это я знаю, и Россию, может быть, больше твоего люблю, потому что чувствую ее острее, но только в дерьме я больше жить не могу. Душно мне здесь, Санечка, и тошно.

— Но ведь ты же говорил, что у вас там что-то меняется?

— Что меняется, что? Ну вместо старых ублюдков новые пришли, станут хапать, а чтобы хапать половчее было, быстренько сочинят какое-нибудь красивое обоснование. А если они сейчас весь муравейник ворошить начнут, так еще хуже сделают. И если, как обещают, шлюзы откроют, то все, кому не лень, отсюда побегут, как при Хруще из деревень побежали. Эх, Сашка, Сашка, я, может, и пожалею еще, что уехал, да только по мне лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Да Бог с ним, это я все не о том говорю. Я тебе, Саша, самого главного не сказал. Но так просто и не скажу. Мне сейчас выпить надо. Водки-то не осталось?

— Откуда? — пробормотал Тезкин.

— Достань, а? Где хочешь достань.

— Да ты с ума сошел! Что тут, ночной магазин, что ли? Здесь, как ее привезут, пьют три дня не просыхая, а потом нового завоза ждут. И заначек никаких не делают.

— Черт! — Левка стукнул кулаком по колену. — Неужели ни одной бутылки нету?

— Ни одной! — отрезал Тезкин.

— А может быть, где-нибудь есть? — пробормотал гость уже совсем отчаянно, но так жалостливо, что в суровом тезкинском сердце шевельнулись давно позабытые нежность и тревога, с какими он некогда выгуливал товарища по Автозаводскому скверу и убеждал его повременить сводить счеты с жизнью.

— Ладно, погоди.

Он спустился вниз, туда, где стоял длинный, приземистый дом, в котором жил Колпин, и легонько постучал. На стук вышла колпинская жена.

— Что тебе, Саш?

— Выручи, — сказал Тезкин, глядя ей в глаза.

— Да ты что? — усмехнулась она. — Он, если узнает, убьет меня.

— Не узнает. Мы у себя запремся и тихонечко. Надо очень, — добавил он, протягивая две красных бумажки.

— Да куда столько? — сказала она, смутившись.

— Ничего, бери.

Пять минут спустя она вернулась с ведром картошки.

— Там на дне лежит.

— Угу, — кивнул Тезкин и побежал домой. Они разлили по стаканам, выпили, и, подняв захмелевшую голову. Лева сказал:

— Давай, Санька, песни петь.

Друзья запели, а потом вышли на крыльцо, где лишь чуть-чуть сгустились полуночные сумерки, и пели и пели одну за другой, не замечая времени. А когда остановились, Голдовский охрипшим от сырого и прохладного воздуха голосом сказал:

— Эх, Сашка, знал бы ты, как не хочется мне туда одному ехать. Поехали вместе, а? Я устроюсь, вызов тебе пришлю, станем вместе жить. Что тебя здесь держит? Мужики эти пьяные, природа, писанина твоя? Природу и там найти можно, и писать там не хуже, и уж гораздо больше шансов опубликоваться — это ты мне поверь. Россия там у них сейчас в моде. А здесь для тебя все дорожки закрыты. Поехали, Саша?

— Да нет, Лев, ты не обижайся.

— Я и не обижаюсь. Я знаю, что ты не поедешь, — сказал Голдовский удовлетворенно. — Я тебе только для того и предлагаю, чтобы сказать, как тебя люблю. И с тобой мне хуже всего расставаться. — Он опустил голову, разлил оставшуюся водку, залпом выпил и грустно произнес: С тобой да еще с одним человеком. Я ведь, Саша, женщину здесь, оставляю любимую. И ничего ей об этом не сказал- Сказал только, что уезжаю на месяц. А что не вернусь — смолчал. Духу сказать не хватило. Подло это?

— Не знаю, — сказал Тезкин медленно.

— Зато я знаю, что подло. А главное, глупо очень.

— Но если ты ее так любишь и она тебя любит, живите с ней там. Или не поедет она?

— Она, Саша, со мной куда угодно поедет, — сказал Лева, и в голосе его, несмотря на минор, прозвучала надменность. — Но не могу я ее с собой взять.

— Почему?