Лондон. Прогулки по столице мира

Он согласился, и вскоре мы отправились в путь. В больнице его встречали поклонами, так, словно он был членом королевской фамилии. Впрочем, наблюдая за ним, я понял, что он разыгрывает комедию. Передо мной был знаменитый хирург. Всем своим видом он показывал, что полностью уверен в себе. Этого от него, собственно, и ожидали; такова была атмосфера, в которой он работал. Молодые врачи не находили места от радости, когда он с ними заговаривал, а медсестры, которым он бросил несколько игривых острот, глядели на него с обожанием.

На нас надели белые халаты, на головы водрузили белые шапочки, а нижнюю часть лица закрыли белыми марлевыми повязками. После этого мы вошли в операционную — просторное помещение с куполом ослепительно белого цвета. Чем-то она напоминала декорацию футуристической пьесы.

— Ага, вот это, да? — сказал хирург, взглянув на рентгеновские снимки. Затем подошел к медсестре, и та, чуть ли не с реверансом, протянула ему резиновые перчатки, которые знаменитость соизволила натянуть на руки.

В этот момент я почувствовал, что настоящий спектакль только начинается. Увертюра была сыграна, занавес начал открываться. Я забыл о Лондоне и о жизни, которая пульсировала где-то снаружи, на прилегающих к больнице улицах. Мнилось, весь драматизм этого мира сосредоточился именно здесь, в этом белостенном зале.

Открылась дверь, и в помещение бесшумно скользнула каталка. Вот тогда-то я и увидел его — маленького, уснувшего под наркозом пожилого лондонца. Казалось, сама Судьба пинком вышвырнула его из жизни и ждет, когда он встанет на ноги, чтобы отправить в очередной нокаут. Как много пришлось выстрадать этому бедняге! Похоже, его дела всегда были плохи, он постоянно испытывал нужду. Совершенно невозможно было представить его в каком-нибудь загородном доме, делящим воскресную трапезу со своими домочадцами. Судя по всему, ему никогда не приходилось любить женщину или целовать ребенка.

Бледный как полотно, он лежал на каталке, чем-то напоминая снятого с креста Иисуса.

Яркий свет подвесных ламп заливал впалую грудь. Пациента окружила группа людей в белых халатах. Подошел и мой друг. Его брошенный поверх марлевой повязки взгляд выражал уверенность в себе, отсутствие каких-либо эмоций и даже некоторое пренебрежение. Скрытые под тонкой резиной перчаток руки приобрели красно-коричневый оттенок, казалось, от них исходит некая сверхъестественная сила. Женская рука в резиновой перчатке протянула маленький сверкающий скальпель.

Желание отвести глаза было настолько сильным, что я с трудом совладал с собой. Взяв скальпель тем же энергичным, уверенным и красивым движением, каким берет смычок прославленный скрипач, хирург начал операцию.

Среди всех событий, ежедневно происходящих в Лондоне, это действо, несомненно, является самым удивительным. Оно в большей степени, нежели все остальные, внушает благоговейный трепет. По сути, жизнь оперируемого висит на волоске, она буквально балансирует на лезвии ножа. В течение нескольких минут должен решиться вопрос, будет он жить или нет. В окна белого зала стучится сама Смерть. Я был слишком потрясен увиденным и потому не сразу понял, что хирургическая операция вовсе не столь ужасна, как на картине Рембрандта[53].

Во время операции я не слышал никаких звуков, кроме лязга металла о стекло и какого-то шипения из соседнего помещения. Хотя — я слышал еще, как мой друг-хирург разговаривает сам с собой. Судя по напряженным позам ассистентов и по тому, как внимательно они следили за руками хирурга, его невнятное бормотание свидетельствовало о ключевом моменте операции. И это бормотание чрезвычайно бодрило, поскольку состояло исключительно из утвердительных предложений.

— Вот так… — глухо приговаривал хирург, — хорошо… Да, теперь вот здесь… Да, вот так… Хорошо… Ну вот.

Его ничто не могло удивить. Тщедушное тело несчастного пациента вовсе не показалось ему чем-то необычным. Он напоминал человека, который, открыв ящик с документами, сразу же нашел то, что и ожидал найти. Наибольшего внимания заслуживали его руки. Они стали совсем другими. Это были уже не те руки, которые держали рентгеновские снимки и надевали белую шапочку. Теперь они жили собственной жизнью. Эти руки перестали быть просто инструментом. Они не делали ни одного лишнего движения. Если им что-либо требовалось, они на секунду поворачивались ладонями вверх, и женская рука подавала им какую-нибудь блестящую вещицу. Руки сжимали ее и продолжали свое дело. Закончив работать с инструментом, они просто отшвыривали его в сторону, поскольку это был самый быстрый способ от него избавиться, а затем вновь поворачивались ладонями вверх в ожидании другого инструмента.

Обслуживавшая руки хирурга операционная сестра заслуживала почти такого же внимания, как и он сам. Досконально зная все этапы операции, она предугадывала каждое движение рук и всегда понимала, что им в данный момент необходимо. Она ни разу не ошиблась, подавая маленькие блестящие инструменты, которые лежали на стеклянном столе.

— Можете подойти поближе, — сказал мне хирург.