Ловец на хлебном поле

Неслабо она старалась ролик себе затянуть. У нее ни перчаток не было, ничего, а руки все красные и замерзли. Я ей помог. Ух, сто лет уже ключа от роликов в руки не брал. Но ничего так на ощупь, нормально. Мне ключ такой дашь лет через полста, в темноте – и я все равно пойму, чего это такое. Она мне спасибо сказала и всяко-разно, когда я ей все там подтянул. Нормальная такая, вежливая малявка. Ей-богу, в жилу, когда малявка нормальная и вежливая, если ей ролик затягиваешь или как-то. Они почти все такие. По-честному. Я спросил, может, она горячего шоколаду со мной выпьет или еще чего, а она говорит: нет, спасибо. Ее подружка ждет. Малявок всегда какие-нибудь подружки ждут. Сдохнуть можно.

Хоть воскресенье, и Фиби с классом или как-то все равно там не было, а на улице такая мокрятина и погань, я пошел через весь парк к Музею естествознания. Это про него малявка с ключом от роликов говорила. Всю эту маету с музеем я как свои пять пальцев знаю. Фиби в ту же школу ходит, что и я, когда был пацаном, а нас туда постоянно таскали. У нас эта училка была, мисс Эглитинджер, так она почти каждую субботу нас туда загоняла. Иногда мы зырили животных, а иногда ту фигню, что индейцы в древности делали. Горшки и плетеные корзинки, и прочую хренотень. Мне просто зашибись становится, когда я про это думаю. Даже теперь. Помню, как посмотрим всю эту индейскую фигню – идем глядеть кино какое-нибудь в таком большом у них зале. Про Колумба. Там все время показывали, как Колумб Америку открывает, неслабо так напрягается, чтоб эти Фердинанд с Изабеллой грошей ему на корабли дали, а потом матросы против него бунтуют и всяко-разно. На этого Колумба-то всем было надристать, у всех с собой куча леденцов, и жвачки, и всякой фигни, а в зале там всегда нормально пахло. Такой все время запах, будто снаружи дождь идет, хоть там и не шло ничего, а ты сидишь в сухом уютном месте, и оно – одно такое нормальное место на свете. В жилу мне этот музей, на фиг. Помню, в кино идти надо было через Индейский зал. Длинный-длинный такой, там только шепотом можно. Первой училка идет, за ней остальные. Двумя рядами, и у каждого своя пара. У меня почти всегда парой та девка была, звали Гертрудой Левин. Ей вечно хотелось за руку держаться, а рука у нее всегда липкая, или потная, или как-то. Пол там весь каменный, и если у тебя в руке стеклянные шарики и ты их уронишь, они по всему полу, как ненормальные, скакать начинают, и треск стоит, как я не знаю что, а училка тогда весь класс останавливает и возвращается узнать, что там творится. Но эта мисс Эглитинджер никогда не злилась. Потом проходили возле здорового такого, длинного военного каноэ, как три, на фиг, «кадиллака» в длину, и в нем штук двадцать индейцев: кто-то гребет, кто-то стоит просто и крутого изображает, а на мордах у всех боевая раскраска. Там на корме в каноэ сидел один жуткий типус в маске. Шаман. От него у меня волосы дыбом вставали, только мне он все равно нравился. И еще фигня: если идешь мимо и чего-нибудь тронешь, весло или чего-то, кто-нибудь из смотрителей тебе говорит: «Дети, ничего не трогайте», – только нормально так всегда говорит, не как фараон, на фиг, ничего. Дальше там была здоровая такая стеклянная витрина, а внутри индейцы палочки трут, чтоб костер развести, а скво ткет одеяло. И ткет она его, как бы нагнувшись, поэтому у нее буфера видать и всяко-разно. Мы все туда косяка хорошенько давили, даже девчонки, потому что они ж еще малявки, и буферов у них не больше, чем у нас

. А потом, сразу перед входом в кино, возле самой двери там сидел такой эскимос. Над прорубью во льду на озере, ловил рыбу. Рядом с прорубью у него штуки две рыбины лежало – их он уже поймал. Ух, в этом музее просто сплошь стеклянные витрины. А наверху еще больше, там внутри олени пьют на водопое и птицы летят на юг зимовать. Те птицы, что поближе, – чучела, на проволоках висят, а те, что в глубине, – на стене нарисованы, только все равно похоже, что они по правде летят на юг, а если шею вывернуть и посмотреть на них как бы кверх ногами, похоже, что на юг они еще сильней торопятся. А лучше всего в этом музее, что все стоит всегда там же, где раньше. Никто не дрыгнется. Хоть сто тыщ раз приходи, а эскимос этот все так же поймал тех двух своих рыбин и сидит, птицы все так же летят на юг, а олени пьют на этом своем водопое, и рога у них все такие же приятные, а ноги тощие и тоже ничего, а скво с голыми буферами все так же ткет то же самое одеяло. Никто не поменяется. Поменяешься только ты. Не старше станешь или как-то. Дело, в общем, не в этом. Просто будешь другой, вот и все. В этот раз придешь в пальто. Или у твоей прошлой пары теперь скарлатина, и у тебя другая пара. Или вместо мисс Эглетинджер пришлют замену. Или услышал, как штрики жутко ругаются в ванной. Или пройдешь мимо такой лужи на улице – а там бензиновые радуги. В смысле – почему-нибудь другой будешь, я тут не очень могу объяснить. А если б даже мог, фиг знает, все равно как-то не в струю.