Ложь и правда русской истории

Тогда же в Петропавловске шел процесс над иеговистами. И никто не задумывался: можно ли судить людей за веру? В качестве доказательства там приводились брошюры, изданные в Бруклине, Нью-Йорке. Тут уже всем было очевидно: если уж Бруклин — то все, надо к стенке ставить…

Вот такая обстановка была в Петропавловске со свободомыслием и диссидентством на тот момент, когда я напечатал стихотворение Иосифа Бродского и когда Зина Донец по телефону решительно потребовала от меня отдать им песню «Пилигримы», чтобы сделать ее гимном студенческого театра!..

Как мне поступить? В ловушке я оказался. Сказать правду не мог — это значило своими руками подвести под монастырь Римму Васильевну. А если промолчу, то когда-нибудь да и вскроется же, что петропавловские комсомольцы распевают гимн на слова диссидента Бродского! Пусть и по незнанию… И Зине Донец тогда, конечно, достанется крепко… И — ничего нельзя сказать, предупредить, потому что тайна двоих — уже не тайна.

В общем, пробормотал я, что песню услышал где-то в походе, а чья она — ведать не ведаю, и делайте с ней что хотите.

Вскоре я из Петропавловска уехал. Так и не знаю до сих пор, стала ли и была ли песня Иосифа Бродского гимном студенческого театра «Пилигрим» Петропавловского пединститута.

Уехал в Тарусу, знаменитый городок на Оке. И там, работая в местной газете «Октябрь», снова устроил историю. Как-то писал очерк о житье-бытье доярок-свинарок, о трудной, тяжкой их работе. И, как будто черт под руку толкнул, совершенно естественно, по ходу руки, вставил туда строчки из стихотворения «Над книгой Некрасова» (цитирую по памяти):

Столетье минуло и снова, Как в тот незапамятный год,

Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет… А ей бы хотелось иначе. Носить драгоценный наряд.

Но кони все скачут и скачут, А избы горят и горят…

Мол, горько и стыдно должно быть нам, что за два века, считай, в судьбе деревенской бабы мало что изменилось. Только не назвал я автора стихотворения. А им был известный советский поэт, к тому времени закордонный диссидент Наум Коржавин. К тому же только что по всем «голосам» прочитавший отчаянное, вызвавшее бурный отклик со всех сторон стихотворение о народе, который «как дурак не ценил свободы и сквозь пули рвался в ярмо!»

Я пишу все так, как было. Не приукрашивая себя. О редакторе газеты, хорошем мужике Владимире Сергеевиче Петрове я не думал. Не потому, что я такая сволочь, а просто искренне считал, что он-то здесь ни при чем, а раз так, то «свои», «партийные» его не тронут. Не знал я по молодости их нравов, не знал, что в случае скандала там рады найти любого «стрелочника», лишь бы себя спасти. Так что каюсь: по молодости и глупости поставил под удар карьеру хорошего человека Владимира Сергеевича Петрова. Но все обошлось.

За себя же я совсем не боялся. В конце концов, я беспартийный, среди меня политинформацию не проводили и специально в известность не ставили, что советский поэт Коржавин выдворен за рубеж и цитировать его стихи в нашей прессе нельзя, и в конце концов, ничего уж такого страшного я не сделал… А то, что из редакции уволят, да еще с «волчьим паспортом», так что нигде больше на журналистскую работу не возьмут, из города выселят, а жить-то негде, хоть и страна большая, и вообще, могут жизнь испортить всерьез и надолго — об этом как-то не думалось.

Если меня еще раз назовут провинциальным идиотом — не обижусь. Степень идиотизма, действительно, была какая-то запредельная. Ведь мне тогда было уже двадцать пять лет. И опыт уже имел, и давно должен был усвоить, что люди бдят…

Да и обстановка в стране не располагала к легкомыслию. Семидесятые годы — время полного утверждения самой махровой и тоскливой партократии. Как раз в то время, когда я Коржавина тайно печатал, вся страна была в неком взвинченном напряжении, потому как готовилась встретить Двадцать пятый съезд КПСС. А перед его открытием на предприятиях и организациях людей вполне официально предупреждали, чтобы они с анекдотами-то языки попридержали, не то время и не ровен час…

Наконец, жил я тогда не где-нибудь, а в подмосковной Тарусе, знаменитом на весь свет городе-прибежище диссидентов, как раз за 101 -м километром от Москвы. Тогда всем «отщепенцам» на более близком расстоянии к Москве поселяться не разрешалось. Таруса с позапрошлого и прошлого веков связана с именами Поленова, Борисова-Мусатова, а затем Цветаевой, Паустовского. Уже во времена Паустовского город становился центром всесоюзного вольномыслия, а уж в семидесятые годы превратился, простите за невольную остроту, в официальный центр советского диссидентства.

Таруса была, наверно, единственным районным городом в Советском Союзе, имеющим собственный отдел КГБ. Обычно для районных маленьких городков достаточно было и одного уполномоченного, а здесь — отдел.