Ложится мгла на старые ступени

24 декабря, утро . Разбудил звонок из Москвы. «Знамя» присудило мне премию «За произведение, утверждающее либеральные ценности». Л. сказала, что это – самая престижная премия журнала. Но – к понедельнику, т. е. к завтрему (как всегда у нас!) надо написать «нобелевскую речь» 2–3 стр., которая пойдет в № 3.

Только сел, а по TV документальный фильм о теноре Tauber’е, о котором я только читал, а тут – множество фрагментов 1927–1930 гг. в его исполнении – из Легара, Оффенбаха, Штрауса, Леонкавало, Шуберта («Серенада» – очень хорошо).

31 декабря. 28-го прилетел в Москву из Дюссельдорфа. С чемоданами поехал в издательство к Кошелеву [50] , где на ступеньках встретил убегавшего В. Н. Топорова, а в помещении уже давно выпивали: В. М. Живов, Вера Мильчина, Боря Успенский, Кошелев и Козлов [51] , Саша Осповат, С. Бочаров.

Расспрашивали у меня про Кёльн, потом разговор свернулся на 91 и 93 год, все вспоминали, кто где был и т. п., кто как думал: советская власть навсегда или нет. Большинство думало: навсегда. Сережа Бочаров сказал, что помнит, как я говорил, что кончится, и всегда в это верил. Я внес уточнение: верил, но прикидывал: буду ли еще в силах в это время работать и вообще пользоваться дарами свободы.

<…> Это уже было при Л., которая опоздала часа на два, т. к. ездила в типографию брать книгу «За Глинку!» [52] , составленную ею, Курилкиным и Тоддесом.

Книга – убойной силы, и то, что она ни на что не повлияла, что старый гимн все равно приняли, – не страшно, м. б. в перспективе времени даже важнее, как идеологический поступок, из тех, что влияют на историю.

2001

1 января. Странно было б не начать новое, третье тысячелетие с новой тетради. Старая кончилась тютелька в тютельку.

Хорошо помню, сколь далеким казалась эта дата в ночь встречи 1951 года. Но наступление второй половины ХХ века ощущалась острее – видимо, по детской впечатлительности. И с волнением позднее воспринималось письмо акад. Обручева «Привет вам, путешественники в третье тысячелетие» – ощущал себя таким путешественником. Мечтал поднять бокал и скзать: «С Новым годом! С новым веком! С новым тысячелетием!» И поднял.

Встречали с Л. дома – был еще только Женя Тоддес.

Впервые слушал новый-старый гимн. Женя заткнул уши. Первый текст по сравнению с этим – просто классика. Как острил Шендерович, Михалков сочинил новый, третий вариант гимна – «надеюсь, последний». Сильно подпортили настроение перед вступлением в следующее тысячелетие. Последние десять лет не думалось, что такое может произойти.

2 января.

…Кто знает, что такое слава…

С утра – звонок от Иры Роднянской, поздравляла, поговорили о 3-м тысячелетии. <…>

– <…> В последнем номере нашего журнала Василевский в своем обзоре сожалеет, что не напечатал твой роман у нас {3} . Я не могла подействовать, я не имею влияния. Откровенно скажу, я не думала, что надо печатать весь роман, но считала, что главы. Все кругом роман хвалят.

Я сказал, какая разница, где напечатано, но потом спохватился и сказал: «Мне, конечно, было бы приятнее в “Новом мире”».

Л. сказала, что тут надо было бы им вмазать (она хорошо помнит, что Ире не понравилось), но мне как-то не пришло в голову.

Почти сразу же – звонок от Тамары Ганиевой – она больше не завотделом литературы и языка в Российской энциклопедии, «поэтому много времени. Но твой роман не могла отложить, начав. Читала всю ночь. Волна чувств. Я совершенно потрясена. Неожиданный подарок. Я как лингвист восхищена твоим языком. Только у Даля найдешь такие выражения. Ты спокойно пишешь: “пропускная бумага”, а не “промокашка”, “глубенеть” (даже у Даля нет, но слово образовано по правильной модели!). А худая – “пройди свет”? Какое народное выражение. И все это не выглядит какими-то архаизмами, а просто старым, классическим русским литературным языком. И для меня еще в том было потрясение, что он в тебе сохранился с детства, был где-то в тебе, хотя разговариваешь ты на современном литературном языке.

Замечательно про чеченцев. Объективно, многое в них объясняет (как в драке до конца стояли их дети, мальчишки, как я понимаю, лет 10–12, не больше).

Но, конечно, потрясающий дед. Да и бабка великолепна – со всеми своими ножичками и вилочками.

Все время проступает фон ХIХ века, а это очень важно – он почти исчез в современной литературе.

<…> Ты поздно начал, но теперь тебе надо писать и писать, не останавливаясь! О твоем романе везде только и говорят».

Я-то думаю, что говорят главным образом от неожиданности – так хорошо всем известный человек вдруг оказался не тем, за кого его держали.