Лучше умереть!

«Я очень надеюсь, что через два-три дня смогу вернуться в Париж, войти в свою комнатку, где каждый предмет напоминает мне о вас, и снова приняться за работу. Я терпеливо сношу ту боль, что причиняет мне мое теперешнее состояние, да и с чего бы мне хныкать, если я могу сказать вам о том, что сегодня я люблю вас немножко больше, чем вчера, а завтра буду любить еще больше, чем сегодня.

Ваша невеста, а в самом ближайшем времени — жена.

Ведь правда уже в ближайшем?

Люси».

Девушка приложила письмо к губам, посылая вместе с ним Люсьену поцелуй, и положила листок в конверт.

А госпожа Аманда пребывала в отвратительнейшем настроении. Она намеревалась, как обычно, пообедать с «бароном де Рэйссом», а тот не только не пришел, но даже не потрудился предупредить ее. Днем примерщице госпожи Огюстин принесли письмо, пришедшее по почте; оно было от ее непритязательного воздыхателя. В конверте она обнаружила тысячефранковый билет и известие о том, что Арнольд неожиданно вынужден уехать, и довольно надолго.

Бережно отложив в сторону тысячефранковый билет, Аманда в гневе смяла письмо. Неужели этот внезапный отъезд означает разрыв? Или он и впрямь уехал?… Ну как тут что узнаешь! Овид неплохо позаботился о том, чтобы лишить ее и малейшей возможности как-то напасть на его след…

Жестокий удар постиг Люсьена Лабру, когда он прочел письмо. Люси едва не умерла… а его не было рядом, он ничем не мог ей помочь… Душа его просто разрывалась… Что же делать? Бросить порученную ему работу и сейчас же ехать в Париж? Подвести тем самым хозяина, так доверявшего ему? Как же можно?

Определенно никак нельзя. Придется дождаться завершения работ в Бельгарде, довольствуясь ежедневной перепиской с Люси.

В особняке на улице Мурильо жизнь шла своим чередом. Поль Арман решил на время воздержаться от разговоров с дочерью о Люсьене Лабру. Молодой человек в письмах хозяину избегал каких-либо упоминаний о Мэри.

А девушка пребывала все в том же состоянии. Ни словом не упрекая отца, она молча страдала, замкнувшись в себе, стараясь скрыть раздиравшую ей душу боль; тем не менее отец, прекрасно понимавший ее без всяких слов, уже подумывал о том, не лучше ли ускорить возвращение Люсьена в Париж. Но разве внезапный вызов, не мотивированный достаточно серьезными причинами, не будет выглядеть подозрительно? И он из осторожности тянул время.

Прошло десять дней.

Люси — к великой радости Жанны Фортье и госпожи Опостин — вернулась из Буа-Коломб на набережную Бурбонов. И сразу взялась за работу; однако слишком утомлять себя ей было запрещено: хотя она и выглядела уже вполне здоровой, рана время от времени давала о себе знать. Тем не менее она успешно сметала все наряды, заказанные госпожой Арман.

Мэри чувствовала себя плохо, пребывала в глубокой печали и тоске, почти не выходила из дома и не имела ни малейшего желания заниматься заказанными госпоже Опостин платьями. Она ничего не знала о произошедшем с мастерицей несчастном случае, а если бы случайно вдруг и узнала, ей бы и в голову не пришло, что она имеет к нему самое непосредственное отношение.

Несколько дней спустя после возвращения в свою маленькую квартирку на набережной Бурбонов Люси, чувствовавшая себя не так уж плохо, попросила мамашу Лизон узнать, как быть с примеркой. Госпожа Опостин велела передать девушке, что если та в состоянии уже выходить из дома, то будет очень мило, если она сама съездит на улицу Мурильо. Поэтому на следующий день около полудня Люси отправилась к клиентке; мамаша Лизон, решив избавить девушку от необходимости нести картонки, вызвалась проводить ее до дверей особняка.

Поль Арман с дочерью как раз заканчивали обедать. Вошедший в столовую лакей доложил:

— Там к барышне пришла портниха. Говорит, принесла платья для примерки.

Мэри сильно побледнела.

— Люси? — взволнованно спросила она.

— Да, барышня… назвалась она именно так…

— Люси! — вскричал в свою очередь Поль Арман и, буквально побелев от ужаса, вскочил из-за стола.

Мэри не поняла — да и не могла понять, — почему отец так перепугался.

— Я не приму ее, папа! — сказала она. — Я не желаю ее принимать…

Ее слова несколько успокоили миллионера. Он вдруг понял, что едва не выдал себя. Значит, Люси жива! Но как же это? Или Овид бесстыдно солгал, утверждая, что убрал ее? В любом случае необходимо удостовериться, что это действительно она, а для этого придется ее впустить. Поэтому он склонился к дочери и тихо — так, чтобы слышала только она — произнес:

— Я не смог совладать с собой и поддался гневу, но сожалею об этом, ибо гнев здесь неуместен…

— Неуместен? — удивилась Мэри.