—
И Профессор растворился в зелени.
Я старательно смыл грязь и кровь с рук. Ледяной водой умыл лицо, поусердствовал над слипшимся колтуном усов и волос, а затем макнул в воду и голову. От этого в ушах зазвенело.
Я помнил, как преступил порог.
Тарабарщина, и затем…
Я шел обратно в Сорокамильный Лагерь; мои мысли были приятно бессвязными.
Работа замерла, когда я оказался среди них. Все молчали. Никто не попытался остановить меня, когда я опрокинул в себя чайник и принялся жадно, словно зверь, пожирать вареный рис, хватая его горстями. Никто не шевельнулся даже тогда, когда я поднял ржавую лопату и направился в хижину Батлера, дабы засвидетельствовать свое почтение. И даже тогда, когда я вышел, перевел дух, метнулся к ящикам со взрывчаткой и достал несколько динамитных шашек со шнурами.
Я улыбнулся им во весь рот и не смог придумать ни слова.
Они стояли полумесяцем, неподвижные, словно изваяния. Я побрел прочь, в холмы.
Взрыв порадовал.
Пыль взметнулась вверх, похожая на облако; оно вскоре рассеялось само собой. Я думал о больших кольях и огромных гнездах, полных злобных шершней. И даже не боялся. В самом деле.
Какие-то открываются, другие закрываются.
Я стучался в дверь минут десять, и наконец девушка по имени Эвелин вышла и обнаружила меня на крыльце борделя. Я сидел, сгорбившись, на ступенях, и бормотал всякий вздор. Забрезжил рассвет, и звезды были столь прекрасны.
Я спросил Виолет. Эвелин сказала, что она покинула ранчо «Медоносная пчела», а куда ушла — неизвестно.
Октавия поглядела на меня — состояние жуткое — и принялась раздавать приказания. С помощью нескольких девушек она втащила меня в комнату и окунула в горячую ванну. Я не возражал. Кто-то сунул мне в руку откупоренную бутылку виски. Кто-то, должно быть, бросил взгляд на мое заштопанное плечо и решил попользоваться морфием из чудо-сумки доктора Кэмпиона. Они отправили меня на Луну, и действительность растворилась в медовой бархатистости. Я кубарем вылетел из вагона, колеса размолотили меня…
— Вы скоро возвращаетесь домой? — Октавия выжимала из губки воду на мои плечи. — Обратно, в Старые Штаты? — Пахла она чудесно. Все благоухало ароматом роз и лаванды. Чудесно.
Я не знал, что был за день. На панелях из тика сгустились тени. Все выглядело так, словно явилось из забористых пятидесятых. Видать, занятно было жить тогда, когда Запад все еще оставался диким. Губы у меня распухли. Я возвращался с неба нелегко… Я сказал:
— Мм… А вы?
Мне пришло в голову, что у меня опять случилась ломка, причем похуже тех, когда я впервые пристрастился к наркотикам. Каждый раз, открывая глаза, я окунался в дарвинистский фантом. Этакая фуга, в которой цепочка рода человеческого начиналась от первых непонятных земноводных, выползавших на берег, сменялась несметным количеством согбенных сапиенсов; они сутуло слонялись по хаотично меняющемуся ландшафту, а затем превращалась в ужасных граждан в платьях и пальто, кишащих среди стекла и камня земных мегаполисов. У меня кружилась голова.
— В любой день.
В ушах все еще звенело. Может, так будет всегда.
Постепенное исчезновение — вершина холма, обезглавленная в раскате грома и столбе пыли. Раздробленные валуны со свистом проносятся мимо меня — чудо, которое совершил не я. Был ли это я, словно Самсон перед армией филистимлян? С каждой каплей ароматного воска это казалось все более нереальным. Глаза мои увлажнились, и я отвернулся, чтобы Октавия не заметила этого.
— Сегодня появился Томми Маллен. Вы ведь все еще ищете его, не так ли?
— Вы его видели?
— Нет. Каванот в разговоре с Далтоном Беомонтом упомянул, что видел Томми на улице. Тот махнул ему и свернул в переулок. И оттуда не вышел. Быть может, он боится, что вы доберетесь до него.
— Может быть.
Октавия продолжала: