Лучшие рассказы

– Красивое имя, – сказал я, хотя далеко не был в этом уверен. А вот девушка точно была красивой.

– Это такой вид стихов, – гордо ответила она. – Как я.

– Так ты, что ли, стихотворение?

Она улыбнулась и опустила глаза, может быть, даже застенчиво. У нее был почти античный профиль: идеальный греческий нос сливался в одну линию со лбом. В прошлом году мы в школе ставили «Антигону». Я играл гонца, который приносит Креонту весть о смерти Антигоны. У нас были полумаски с точно такими же носами. На кухне, вспомнив пьесу и глядя на девушку, я думал о женщинах из комиксов Барри Смита про Конана-варвара [78]. Через пять лет я бы вспомнил прерафаэлитов, Джейн Моррис и Лиззи Сиддал [79]. Но тогда мне было всего пятнадцать.

– Ты стихотворение? – переспросил я.

Она прикусила верхнюю губу.

– Если угодно. Я стихотворение, я ритм, я погибшая раса, чей мир поглотило море.

– Это, наверное, трудно: быть тремя вещами одновременно?

– Как тебя зовут?

– Эйн.

– Значит, ты Эйн, – сказала она. – Ты существо мужского пола. И ты двуногий. Тебе трудно быть тремя сущностями одновременно?

– Но это же не разные вещи. То есть не взаимоисключающие. – Я читал это слово много раз, но прежде никогда не произносил вслух и ударение поставил не туда. Вза́имоисключающие.

На ней было платье из тонкой шелковистой ткани. Глаза бледно-зеленые – такой оттенок сейчас навел бы на мысли о контактных линзах; но то было тридцать лет назад – тогда все было по-другому. Помнится, я думал о Вике и Стелле, уединившихся наверху. «Сейчас, – думал я, – они уже наверняка завалились в спальню». И завидовал Вику, как ненормальный.

И все же я разговаривал с девушкой, и пускай мы оба несли полную ахинею, и пускай на самом деле ее, может, звали не Триолет (детям моего поколения еще не давали хипповских имен: всем Радугам, Солнышкам и Лунам было тогда лет по шесть-семь-восемь).

– Мы знали, что конец близок, – продолжала она, – и все вложили в стихотворение, чтобы поведать Вселенной, кем мы были и зачем пришли в этот мир, что мы говорили и делали, о чем думали и мечтали, к чему стремились. Мы вплели свои сны в ткань слов и скроили слова так, чтобы они жили вечно, незабвенно. Потом мы превратили стихотворение в поток, сокрытый в сердце звезды, чтобы она им сияла, пульсируя, и взрываясь, и темнея в электромагнитном спектре, пока не придет время, когда в далеком звездном скоплении, на расстоянии в тысячу солнечных систем этот ритм расшифруют и он опять станет стихотворением.

– И что было дальше?

Она посмотрела на меня, как будто сквозь свою полумаску Антигоны, но бледно-зеленые глаза ее словно были частью маски – глубже, но тоже частью.

– Нельзя услышать стихотворение и не измениться, – сказала она. – Его услышали, и оно их колонизировало. Завладело ими, заселило их, его ритм влился в их мысли, его образами навсегда преображены их метафоры, его строфы, мироощущение, вдохновение стали их жизнью. Их дети рождались со стихотворением в крови, а уже очень скоро, как всегда и бывает, дети перестали рождаться совсем. В них больше не было необходимости. Осталось только стихотворение, что обрело плоть, двигалось, распространяя себя по просторам знаемого.

Я придвинулся к ней и почувствовал, как наши ноги соприкоснулись. Она вроде бы не возражала, даже положила руку мне на локоть, эдак ласково, и лицо мое расплылось в улыбке.

– Есть места, где нам рады, – говорила Триолет, – а где-то нас полагают ядовитыми сорняками или болезнью, которую надо немедленно изолировать и уничтожить. Но где кончается зараза и начинается искусство?

– Не знаю, – ответил я, по-прежнему улыбаясь. Из гостиной доносился гулкий ритм незнакомой музыки.

Она наклонилась ко мне и… наверное, это был поцелуй… Наверное. В общем, она прижала свои губы к моим и, удовлетворенная, отодвинулась, словно поставила на мне свое клеймо.

– Хочешь послушать? – спросила она, и я кивнул, не понимая, что́ мне предлагают, но уверенный, что хочу всего, что она пожелает мне предложить.

Она зашептала мне на ухо. Странная штука эта поэзия – ее угадываешь, даже если не знаешь языка. Слушая Гомера в оригинале и не понимая ни слова, все равно чувствуешь, что это поэзия. Я слышал стихи на польском, стихи инуитов, и понимал, что́ это, не понимая. Таков был ее шепот. Я не знал языка, но ее слова, совершенные слова пронизывали меня, и в воображении рисовались хрустальные и брильянтовые башни, и люди с глазами наибледнейшей зелени; и в каждой строчке я чуял неумолимое, неотвратимое наступление океана.

Наверное, я поцеловал ее по-настоящему. Не помню. Знаю только, что хотел поцеловать.

А потом Вик потряс меня за плечо.

– Пойдем отсюда! – кричал он. – Скорее! Пошли!

Мои мысли медленно возвращались из далекого далека.

– Идиот! Скорее. Уходим! – кричал он, ругая меня последними словами. В его голосе звенела ярость.

Впервые за вечер я узнал песню в гостиной. Печальный плач саксофона, за ним каскад чистых аккордов, мужской голос обрывками запел про сыновей немой эпохи [80]. Мне хотелось остаться и дослушать песню.

– Я не закончила, – сказала Триолет. – Он меня еще не дослушал.