Лукия

Тайга надвигалась все ближе и ближе. Пошли сумрачные, дикие места. Каторжники уже не пели. С тяжелыми тайными думами смотрели они на тайгу, все неспокойнее становилось на душе. Все реже стали попадаться этапы — пункты, где партии осужденных останавливались на ночлег. Часто ночевали просто на дороге, на поляне. Тогда горели яркие костры, пламя высоко вздымалось вверх, в темноту сибирской ночи, и освещало часовых, которые стояли вокруг, тяжело опираясь на винтовки.

В такие часы необычное, волнующее чувство охватывало все существо Явдохи. Ей хотелось сорваться с места, вытянуться во весь рост, бежать, бежать без оглядки, бежать туда, где ее ждет маленькая черноглазая Горпинка, ее дитя. Тогда рыдания подступали к горлу. Явдоха падала ничком на траву и глухо стонала. Но ни густая трава, ни сибирская серая земля не могли смягчить жгучую боль материнского сердца.

Вновь розовел рассвет над молчаливой тайгой, вновь тянулись к небу высокие сосны и партия каторжников трогалась в путь. Снова звенели кандалы, скрипела телега с арестантскими узлами, подскакивали колеса на неровной лесной дороге.

Солдаты охраны, волнуясь, подгоняли отстающих, сбивали всех в тесную кучу, ругались. Выкрикивал что-то начальник этапа — боялся, как бы кто-нибудь из каторжников не юркнул в непроходимую чащу, ищи тогда хоть год, хоть два — не найдешь.

В один из дней набежали тучи, прошел дождь. Ночь была темная, тихая. Этап остановился на берегу небольшой таежной реки. Молчаливо стояли вокруг ели и сосны, высокие, ровные, как струны. На берегу пылал костер, в казанах клокотала уха — начальник разрешил наловить рыбы.

Заключенные разговаривали между собой, пытались узнать, куда их гонят. Никто толком ничего не знал. Говорили, что в Тобольск или Тюмень, там имеются пересыльные тюрьмы, через них пропускают всех каторжников. А оттуда уже — куда кого назначат: одних в Иркутск, в Александровский каторжный централ, иных на Кару — золото мыть, еще кого-нибудь — на Акатуйские каторжные копи добывать железо и серебро. А может, кого-либо на остров Сахалин загонят. Оттуда возврата уже нет...

И вдруг гулкий выстрел разбудил ночную тайгу. Чья-то темная фигура украдкой проскользнула мимо часового, метнулась в чащу. Вслед за первым выстрелом — второй... Далеко покатилось эхо над рекой — трах-ах-ах-ах...

Солдаты немедленно построили всех арестантов, начальник этапа сделал перекличку:

— Кравцов.

— Есть.

— Гудашвили.

— Есть.

— Петренко Килина.

— Есть.

— Гопта Явдоха.

Молчание. Начальник завопил:

— Гопта! Гопта, спрашиваю!

«Аю-аю-аю»,— покатилось таежной рекой.

Гопты среди арестантов не было.

Глава двенадцатая

ЖЕЛТЫЙ ФЛИГЕЛЬ

Влажной тряпкой Лукия вытирает стеклянную крышу оранжереи. Стоит уже май, а оранжерею еще отапливают, и под стеклом клубится душный пар. Звенит пчела, журчит искусственный ручеек.

Обильный пот заливает девочке глаза, от духоты нет никакого спасения.

Старая графиня Скаржинская отличается необыкновенной страстью ко всему экзотическому, к «заморскому», как любит она выражаться. У нее имеется чудесная коллекция японских вееров, в конюшне, в отдельном стойле, полосатая зебра пугливо косит глазом на соседа — чистокровного арабского жеребца.

Но подлинная гордость графини — ее коллекция тростей. Тростями увешаны стены графской библиотеки. О происхождении, о приключениях каждой трости можно вычитать в толстом альбоме в кожаном переплете.

Каких только тростей нет в этой коллекции! Тут можно найти даже тоненькую бамбуковую тросточку Абдул-Азиз-хана, тридцать второго султана турецкой державы, убитого во дворце Тширагани. Этой тростью с набалдашником из слоновой кости Абдул-Азиз-хан собственноручно хлестал непослушных жен в гареме. Ею старая графиня особенно гордилась.

Сервизы, в которых по большим праздникам подавали различные яства гостям, поражали красотой своих форм и гармонией пестрых цветистых красок. Это была старинная майолика, которая могла бы служить украшением лучших музеев мира. Тут были изделия знаменитых итальянских фабрик с рисунками известных мастеров-художников — Франческо Гардуччи, Джорджио Андреоли. Наиболее почетные гости старой графини часто ели из тарелок фабрики Губбио с чудесными золотистыми и рубиновыми отблесками. Стол тогда украшали темно-синие с ярко-желтыми рисунками вазы из тосканского города Каффаджоло. Внимание гостей привлекала тяжелая ваза Кастель-Дуранте, голубая, как итальянское небо, разукрашенная белыми грифонами, арабесками и амурами. Графиня, приветливо улыбаясь, разъясняла:

— Эту вазу приобрел еще мой покойный прадед у какого-то плененного турецкого паши. Она переходит из поколения в поколение...

Когда гости, бывало, уже пообедают, осмотрят коллекции японских вееров и тростей, когда в парадных покоях уже нечего осматривать, графиня, прихрамывая, ведет их в оранжерею...

Лукия на мгновение прекращает работу, любуется полутораметровыми листьями китайской пальмы, ливистоны. Девочка стоит на верхней перекладине лестницы. Над ней стеклянная крыша, а внизу темно-зеленое море южных заморских растений.