Лукия

— Ду-шистый...— еле выговорил сквозь смех Лука Тихонович. — Вот это... запела!.. Ха-ха-ха!.. Неужели и на клиросе так поешь? Он до слез расхохотался, представив себе, что произошло бы, если бы вместо «иже херувим» девушка вот так закукарекала в церкви. Но когда девушка пропела свою «Терен, терен бiля хати», Лука Тихонович сидел молчаливый, пораженный. Он не думал услышать такой голос. Он полагал, что рассказ о Лукии преувеличен. Теперь он сам убедился, что она — бесценный самородок, что голос ее — дивный дар природы. Эго вызвало у Луки Тихоновича радостные и горькие думы. Какая участь ждет девушку? Тернистые пути разбегаются вокруг, дикие бурьяны глушат живые побеги. Бедной деревенской девушке никогда не подняться из низов на высокую гору, чтобы ее увидел весь народ. На каждом шагу всевозможные бездари и праздные люди будут бросать ей в лицо презрительное «мужичка!»

Лука Тихонович встал, быстро прошелся но хате. Надо поднять Лукию на гору. Ее талант не должен погибнуть...

— Лукия, — остановился перед ней взволнованный врач. От его пиджака исходил еле уловимый запах карболки. — Лукия, тебе нужно учиться в городе. На первых порах я возьму тебе учителя, а затем пойдешь в такую школу, где обучают пению...

— Лука Тихонович, — вскрикнул Лаврин, — ее учить? Да она кого угодно за пояс заткнет, а вы...

— Эх, Лавринушка, не понимаешь ты. Вот представь себе камень-самоцвет. Его обязательно на гранильной фабрике шлифуют, грани наносят, чтобы засверкал всеми цветами радуги. Так и голос. Это — скрипка. Надо научиться на ней играть... Лукия, я возьму тебя с собой. Пока будешь жить у меня. Есть у меня один знакомый — прекрасный преподаватель музыки и пения, будешь ходить к нему.

— А как же хор? — тихо спросила Лукия.

— Хор? Клирос? — усмехнулся Лука Тихонович. — Оставишь. Надо учиться. А закончишь учение — не в церкви петь будешь, а в театре, в столице. Ты еще даже не знаешь, что это такое — театр...

Лукия плохо спала этой ночью. Много она передумала. А утром пошла к попу.

— Батюшка, — сказала она тихо и взволнованно. — Я уже не буду петь в церкви. Лука Тихонович забирает меня в город учиться.

Отец Сидор чуть не подавился рыбой, которую ел, оставил завтрак. Но может, ему только послышалось?

— Что ты сказала? — подступил к девушке.

Лукия повторила. Отец Сидор схватил пятерней бороду, словно мочалку, начал ее мять, крутить.

— Понимаешь ли, что делаешь? Какой грех берешь на душу — бросить петь в церкви? Разве ты богоотступница?

Лукия опустила голову, молча стояла под градом обидных слов. Ей жалко было оставить церковный хор, покинуть Лаврина, старуху Федору, но как сияющее марево где-то вдали вставали неведомый театр, столица. Было и страшно и волнующе-привлекательно увидеть столицу, петь в театре. Все это еще было так неясно, туманно, но сладко-заманчиво. Ощущала себя уже не маленькой, забитой девчушкой, а взрослым человеком, который вступает на неведомый путь.

Отец Сидор подумал о Луке Тихоновиче. Этот врач опять причиняет ему неприятности! Гнев закипел в груди. Лишиться таких доходов? Нет, это безумие! Попу хотелось не то стать перед этой черноокой девчушкой на колени и слезно умолять ее не слушать врача, не то схватить ее за косы и таскать до тех пор, пока она не скажет, что остается в хоре.

— Батюшка, отпустите меня, — шепотом попросила Лукия.

Отец Сидор обернулся на каблуках так быстро, что чуть не упал. Его точно шилом укололи. Он приблизился к девушке и, уже не в силах себя сдержать, зашипел:

— Так и знай, богоотступница, уйдешь из хора — прокляну! Прокляну на веки веков, аминь!

Лукия побледнела. Страшная угроза таилась в голосе священника.

— Будешь ты по свету блуждать, — продолжал отец Сидор, — искать себе смерти... Но люди отступятся от тебя, гадюки будут шипеть на твоем пути, и даже сырая земля не примет тебя, грешницу!

— Батюшка, — подняла Лукия руки, защищаясь от зловещих слов, которые затмевали ей мозг. — Батюшка, — не проклинайте!..

Отец Сидор, обессиленный, опустился на стул. Гнев унимался. Ему на смену приходила радость — он победил, девушка останется!

Лука Тихонович был крайне изумлен, когда услышал, что Лукия раздумала и никуда не хочет ехать. Никакие уговоры не помогли. Девушка упорно стояла на своем.

Глава тридцатая

ПОХОРОНЫ

Зимой дед Олифёр тяжело заболел. Пошел окуней удить, пока прорубь прорубал, вспотел, а затем, просидев часа три на холоде, простыл. На другой день у него поднялась высокая температура, он начал мучительно кашлять, закололо в груди, в боку. Под вечер старуха Федора натерла старика уксусом, напоила чаем с липовым цветом и, уложив на печь, укрыла кожухом.

Деду со дня на день становилось все хуже и хуже. Старуха Федора ставила ему горчичники, прикладывала к груди мешочки с распаренными отрубями, позвала бабку Секлету. Больной не поправлялся, кашель раздирал ему грудь, он лежал в жару, часто бредил.

— Дать бы знать Луке Тихоновичу, — встревожилась старушка Федора.