Лукия

Отец Сидор повернулся и вышел. Хвеська что-то спросила у Лукии, но та молча перешагнула порог. Тяжкое сомнение закралось в сердце девушки. Чувствовала, что поп врет. «А может... может, он и вправду ни в чем не виноват? Это же грех какой — подумать на батюшку, что он предал тайну исповеди...» Но та же самая мысль опять обожгла мозг: «Он, он предал... Он выдал... Поп...»

Брела улицей, натыкаясь на чужие ворота, а буря трепала распущенные волосы, швыряла в лицо мокрый колючий снег. В седой туче исступленной метелицы, в мутной снежной мгле неожиданно возникали перед девушкой химерные призраки. Из снежного сугроба вставал вдруг Лаврин — окровавленный, с руками, скрученными за спиной. Безумными глазами смотрел на Лукию, не узнавал ее. Вдруг девушке чудились за спиной окрики. И тогда, озираясь, она видела бегущего вслед за ней отца Сидора. Буря трепала его волосы, а он бежал и указывал на нее рукой:

— Это ты выдала Лаврина!..

Этот крик звучал отовсюду, он долетал сверху, он догонял, ом несся навстречу вместе с метелью, этот крик пронзительно высвистывала буря:

— Это ты выдала Лаврина!..

И ужаснее всего было то, что Лукия знала теперь, кто в действительности выдал Лаврина. Она сама! Во всем виновата только она. Она рассказала попу на исповеди про лачугу в лесу! Она выдала! Она!

Буря свистела, выла, и сквозь этот вой Лукия ясно слышала:

— Это ты выдала Лаврина! Это ты выдала...

Девушка остановилась, рванула рубаху на груди и крикнула изо всех сил, чтобы перекричать дикое завывание бури:

— Это я! Я выдала Лаврина!

Она упала в снег. Ветер, словно обрадовавшись тому, что одолел наконец свою жертву, бешено понесся улицей, вырывая из стрех пучки соломы, ударяя изо всех сил тугой грудью в закрытые ворота. Завихрилась, задула метелица, наметая высокий сугроб над Лукией. Но уже спешили люди, кто-то светил фонарем, и позади, стараясь не отставать, семенила по снегу старушка Федора.

Лукию нашли и внесли в дом. Она сидела на лавке, изнеможенная, растрепанная. И тут старушка Федора заметила, что у девушки то и дело дергается левая рука.

Старушка Федора испуганно перекрестиласы

— Лукия, что с тобой?

— Что, мама?

— Рука!

Буря ударила снегом в окно, завыла жалобно, как по умершему: у-у-у!.. У-у!..

Глава тридцать девятая

ОН

Девушку нельзя было узнать. Она стала молчаливой, суровой. Петь на клирос не ходила. Молча пряла в углу или сидела около окна, точно окаменелая. Лицо потемнело, почернело, глубоко запали глаза. Не могла ни вышивать, ни варить — левая рука то и дело подергивалась. Часто среди ночи, когда Лукия лежала, томимая бессонницей, она вдруг начинала мелко дрожать, клубок подкатывался к горлу, девушка разражалась то рыданиями, то страшным хохотом, и старуха Федора холодела от ужаса. Затем Лукию схватывали судороги, она металась, выгибалась дугой, билась головой о скамейку.

По селу пошла молва, что с девушкой что-то стряслось. Старушка Федора кинулась к ворожеям. Много работы выпало на долю знахарки бабки Секлеты. Допоздна сидела знахарка с клоком волос Лукии и восковой свечкой над миской воды. Воск, плавясь, медленно стекал каплями, выписывая круги на воде. Бабка Секлета внимательно всматривалась в миску, стараясь увидеть того, кто смущал Лукию.

Не смыкая глаз, возле знахарки сидела старушка Федора. Воск застывал в воде, но напрасно Секлета ждала там появления какого-то изображения. Огонек свечи трепетал, тени ложились длинными руками. Знахарка бормотала что-то невнятное. Старухе Федоре было страшно: избушка Секлеты стояла за околицей села, над оврагом, в котором скалили белые зубы лошадиные черепа. К тому же время было позднее, и сам облик знахарки — хитрой бабы — вызывал суеверный страх.

Вдруг Секлета ахнула и поманила пальцем старушку Федору.

— Смотри в миску. Видишь?

Старушка Федора видела бесформенную кучку застывшего воска, похожего немного на грушу, немного на гриб. Но знахарка видела иное. В этой бесформенной восковой кучке она узрела нечто иное — самого беса. Бабка Секлета сплевывала и качала головой. Теперь ей было понятно, что произошло с Лукией.

— Видишь? Какой рогатый и поганый!.. Ты лучше, лучше присмотрись, Федора, вот же рога, хвостик, он самый и есть...

Старушка Федора приглядывалась, и ей начинало казаться, что она в самом деле видит нечистого, не в доме будь помянут...

— Он смущает девку. Он, Федора, — приговаривала знахарка. —Только не кручинься, виду не подавай, что знаешь. Завтра в это время приходи с Лукией. Захвати с собой курочку — он не выносит куриной крови.

— А какую же тебе, боже мой? У меня осталась одна только пестренькая, а ему, может, нужна беленькая, или черненькая, или еще какая? — сокрушалась старушка Федора.

Но Секлета ее успокоила — можно и пестренькую...