Лукия

— Мерзкий пьяница! — крикнул он, — Святой Тихон-молчальник едва не подгорел, а ты, сатана богомерзкая, винным зельем утробу свою услаждаешь?

Никодим сразу же сбросил с себя личину святоши:

— А ты, лошак косоглазый, чего раскричался? Я ли виноват в том, что отец Теофан топит сушилку, как баню? На него кричи!

— Все вы лодыри окаянные!

— Лодыри?.. Всю ночь масло подливал в мироточивые главы, поспать некогда...

Отец Памфил смягчился.

— Ну, ну... Тебя только задень...

Но Никодим уже всхлипывал, вытирал глаза рукавом черной рясы.

— Несчастный я, горемычный... Каждый вином попрекает, каждый придирается... А работаешь, как вол. Продам душу дьяволу, назло всем вам продам...

Отец Памфил скривился. Знал эту привычку Никодима: чуть что плакать.

— Ну, ну, довольно...

Подошел к открытому решетчатому окну. Необозримый пейзаж раскинулся перед старым монахом. Искрометным лезвием сверкал далеко внизу Днепр, извиваясь между зелеными берегами. Пароходы, словно игрушечные, застыли на нем. Три моста, тоже, казалось, игрушечные, перекинулись через реку. Где-то далеко внизу утопали в буйной зелени красные крыши домишек. За Днепром желтели пески, рощи жмурились на солнце — синие и лиловые, а где-то еще дальше притаились какие-то неведомые села: хатки казались отсюда маленькими букашками...

Монах окидывал взором безграничный простор, словно ворон с большой высоты. Полуприкрыв маленькие косые глазки, он поглаживал легонько бороду с сединой, и воспоминания слетались к нему, точно стая ворон...

Он был сыном деревенского богатея-мироеда. Сейчас еще в памяти две высокие риги, три амбара, полных добра, дом, крытый железом, четыре лошади, волы, коровы... Все погибло в одну ночь. Пламя охватило с двух сторон, и в нем сгорели и дом, и риги вместе с лошадьми и волами.

Жадный мироед все собирался застраховать имущество, да так и не собрался. Выяснилось, что здесь был совершен поджог. Его совершил брат наймитки, которую отец Памфила довел издевательствами до самоубийства.

И затем события покатились одно за другим. Мироед, став бедняком, бросился в колодец. Его вытащили оттуда, проклиная за то, что даже мертвый причинил людям зло, загрязнив воду. Мать сошла с ума, братья и сестры расползлись по родственникам, а он, уже юноша, пошел с горя в монастырь, который был в трех верстах от села. Звали парня тогда не Памфилом, а Михайлой.

Монастырь стоял на горе, в лесу. Внизу, под горой, извивалась сверкающей тропинкой Сула, синели на горизонте рощи, мимо зеленых хуторов стлался длинный Ромодановский большак. В монастыре были мощи Афанасия-сидящего. На поклон к этим мощам ежедневно приходили толпы людей. Афанасий сидел в соборе в позолоченной гробнице. Он был в расшитой серебром одежде, лицо его было закрыто, а на голове сияла золотая митра. Днем и ночью около гробницы горели свечи. С трепетом прикладывались к мощам богомольцы, надеясь на прощение грехов, на исцеление своих болезней.

Со священным трепетом зажигал Михайло свечи возле мощей. Он никак не мог привыкнуть к своему новому положению, считая себя недостойным стоять у сияющей гробницы. Десятки лет сидит Афанасий, и достаточно одного прикосновения к его нетленному телу, чтобы исцелиться от жестоких болезней. Разве не об этом говорят десятки людей, разве не за этим приходят толпы паломников за сотни верст в монастырь?

Была еще одна тайная мысль: не возвратит ли ему святой Афанасий риги и амбары, волов и коров? Молиться надо, до седьмого пота молиться. Может, в самом деле поможет святой угодник божий...

Михайло любил бродить по лесу, который раскинулся вокруг монастыря. В лесу стоял огромный сухой дуб с ободранной корой. Ежедневно богомольцы толпами шли к этому дубу, потому что под ним, говорили, когда-то молился Афанасий. У кого зубы болели, те грызли кору дуба в надежде на то, что исцелятся. За десятки лет кору обгрызли, она оставалась лишь высоко, поближе к кроне, и дуб-великан засох.

Как-то глухой осенней ночью Михайлу разбудил пожилой чернобородый монах.

— Вставай, отрок, — сказал он, — Пойдем со мной.

— Куда? — испуганно пролепетал Михайло.

— Увидишь.

Они пошли на монастырское подворье. Завывала осенняя буря, в темноте стонали оголенными верхушками старые липы и каштаны.

Монах привел молодого послушника в часовенку. Здесь горела свечка, на столике лежало евангелие с металлической застежкой.

— Поклянись, отрок, — торжественно произнес старый монах, — что никогда ничего не расскажешь о том, что сейчас увидишь.

Михайло положил два пальца на евангелие, повторил за монахом слова присяги. Монах погасил свечку, снова вышел во двор. Михайло едва поспевал за ним. Они пришли к собору. Заскрипели тяжелые, окованные железом двери. Ослепительный свет ударил Михайле в глаза. Он остановился, растерянный, взволнованный. У гробницы Афанасия стояли три священника. Среди них был и сам игумен монастыря. Монах сказал Михайле:

— Смети веничком пыль, отрок.