Лукия

Хочет она слезть, а жеребец мигом стал маленьким-маленьким, растаял, как дым. А она, игуменья, опускается все ниже и ниже, просто в землю, которая разверзается под нею. Где-то наверху, высоко-высоко, толпятся мужики, заглядывающие в глубокий колодец, куда опустилась игуменья. Она хочет крикнуть, но не может. Тут и проснулась.

Трудный сон. Лукия стояла и думала. Она еще была послушницей и не имела права носить одежду монашки. Первые два года пребывания в монастыре она помогала на кухне, прибирала трапезную, мыла полы в кельях. Но потом игуменья узнала, что Лукия была когда-то горничной у графини Скаржинской, и взяла девушку к себе. По утрам Лукия одевала игуменью, на ночь раздевала, подавала ей завтрак, обед и ужин, выбивала пыль из многочисленных подушечек, которые заполняли комнаты. Подушечки всех размеров были страстью игуменьи. Каждой новой подушечке она радовалась, как ребенок. Их можно было найти в самых неожиданных местах — под столом, где-то на полке, даже в отдельной кухне, где готовили «убогую» монастырскую пищу для игуменьи — уху с осетриной, балык с яичными желтками, паштет из гусиных потрохов или просто жареных карасей в сметане.

Подушечки с вышитыми на них ангелами лежали на каждом кресле, на каждом столике, а на диване их выстроилось добрых полтора десятка. Матушка игуменья, ложась спать или садясь за трапезу, обкладывала себя этими подушечками со всех сторон. Каждую из них она нежно называла «барашком», и, если бы можно было погнать этих «барашков» в степь, получилась бы целая отара.

— Ну-у? — протянула игуменья, — Сон такой, что есть над чем голову поломать.

Лукия шевелила губами, на лбу у нее собрались морщинки. Что хочешь, а сон надо истолковать. Иначе игуменья вся затрясется от гнева, даже не пожалеет «барашков», которые непременно полетят в голову послушницы.

— Ну-у? — вновь протянула игуменья. — Думай поскорее.

— Я так думаю, матушка игуменья, ехать на коне — это возвеличивание. Возвеличат вас, матушка.

— Жеребец ведь черный! — басовито прогудела игуменья.

— Это ничего, что черный, это вас не должно беспокоить. Ведь к снах часто все бывает наоборот. На самом деле вы будете ехать на белом жеребце... А глубокий колодец — это тоже хорошо. Говорят, видеть колодец с водой — к богатству. С водой он был или пустой?..

— Пустая твоя голова! — сердито прикрикнула игуменья. Ее низкий бас эхом отозвался под потолком. — Не умеешь ты отгадывать! Вот возьму да и пошлю тебя монастырские помойки чистить — поумнеешь! Я и без тебя давно уже сон отгадала. Черный жеребец — смутные времена, мужики — большевистская власть, а глубокий колодец — не иначе как вера Христова. Спасет она наш монастырь...

В спальню донесся звон колоколов. Игуменья перекрестилась.

— Пора вставать. Звонят уже. Но сегодня не выйду. Поясницу почему-то ломит. Так и ломит, так и ломит. Как одеваешь? Рукав подвернулся!

Лукия одела игуменью, метнулась на кухню узнать, готов ли самовар. В передней встретила двух незнакомцев — оба в серых пиджаках. Оба запылены. Должно быть издалека. И чего им надо? В последнее время игуменью очень часто посещают незнакомые люди. То приходили поздно вечером, как бы тайком, а теперь уже днем начали наведываться.

Услышав о приходе людей, игуменья засуетилась. Сейчас же вышла к ним, отослала Лукию с распоряжением: немедленно подать гостям чай, масло и холодные сливки с погреба.

Незнакомцы стряхнули пыль, умылись и уселись за стол. Когда Лукия вошла, они прекратили разговор. Игуменья испытующим взглядом посмотрела на послушницу и ласково, насколько позволял ее бас, пробубнила:

— Иди, голубушка моя, на кухню. Позавтракаешь, а тогда — куда хочешь до самого обеда. Ты мне сейчас не нужна...

Глава сорок восьмая

ИОСЬКА

Колокола стихли, в церкви шла служба. Из открытых дверей собора на Лукию пахнуло ладаном, послышался голос отца Олександра. Июньское утреннее солнце огнем зажгло золотые кресты на колокольне. Щебетали ласточки, в роще звонко куковала кукушка. Послушница рада была тому, что игуменья отпустила ее. Можно цветы собирать, пойти на речку, посидеть в лодке.

Уже целых три года жила Лукия в монастыре, но все еще не могла привыкнуть к черной одежде, четкам, к кадильному дыму, к жизни, где не слышно было веселого слова, песен. С утра до вечера она выполняла самую грязную работу, она была батрачкой. Теперь стало лучше, так как работа у игуменьи легкая. Но на душе становилось тяжело, когда вспоминала о послушницах, оставшихся под начальством экономки матушки Никандры. Они отливали крестики, изготовляли свечи, вышивали. Монастырь был похож на большое предприятие со многими цехами: церковным, свечным, вышивальным, крестиковым и даже деревообделочным — несколько послушниц и монахинь низшего ранга мастерски вырезывали деревянные вилки и ложки с надписью: «С нами бог!» или: «На память о святом монастыре». Все эти изделия монастырь продавал ежемесячно на тысячи рублей, но за свою работу послушницы имели лишь скромную еду да уголок в келье.