Луна за облаком

— Ну и жены нынче! Ну и жены! Ты знаешь, вот напротив жи­вут... Памяти-то у меня вовсе нет. Как ее и звать — забыла. Так она что? Мужика своего вокруг пальца обводит. Ей к полюбовнику надо, так она, змея, с тем умыслом на скандал к мужу напраши­вается. Это чтоб из дому-то уйти. Расцапается — ну — вдрызг. И по­далась! И хитрющая — не приведи бог! Утекет от законного мужа во всем старом да рваном: туфлишки-развалюшки, халат засален­ный, телогрейка. А у самой все новехонькое, что ни на есть мод­нейшее, упрятано загодя у знакомой.

Вот ведь какая она. Муж-то к ней зачнет с подозрениями да уп­реками, а она ему: «Чудак ты! Простофиля! Ну, к кому я в такой наружности пойду, кому нужна? Ты что-нибудь своей головой по­нимаешь?»

Фаина Ивановна в растерянности умолкла. В глазах ее — испуг: «Это, мол, чего я тут ему наговорила? Еще подумает, что и моя дочь такая».

Старушка спохватилась:

— Ну Софья-то росла у меня в строгости. Боже упаси, если что... Без спросу — никуда. Такая была стеснительная и аккуратная, что глядишь на нее и душа не нарадуется. И что с ней случилось — не пойму. Я уж и так и эдак думаю. На картах пробовала гадать.

Григорий пожал плечами. То, что Софья уехала, и, может быть,навсегда, как-то не доходило до него. Многое казалось надуманным, нереальным. «Вполне вероятно, сидит моя жена у какой-нибудь подруги и выжидает: как-то, мол, там они без нее? Сильно убива­ются или не очень?»

Он рассказал Фаине Ивановне о причинах разрыва с Софьей. У него выходило так, что больше виноват он, Григорий, что если бы он вел себя иначе, Софья никуда не поехала бы. Он добавил еще о том, что Софье необходимо «познать жизнь» и что «всякие там ухаживания за ней вскружили ей голову».

— Что ты мне мозги забиваешь?—- не выдержала Фаина Ива­новна. — И то, и это. Тебя послушаешь, так оба вы с Софьей навроде как сговорились. Очень уж грамотные. Объяснят и разъяснят, чего хочешь. Одна вот такая же образованная трех кошек держала. Я ее спрашиваю: «Ну зачем вам столько кошек?» Так ты, что думаешь? Нашла для каждой свою причину. Один кот у нее на даче мышей поел — заслужил жительство. Другого ей еще котенком подброси­ли — грех прогнать. А третья... та привязалась к подкидышу, уж так привязалась! Жалко гнать, нельзя. Развелась на даче целая се­мья кошачья. И всему объяснение есть. А если вдуматься? Блажь одна. Только и всего. А ты говоришь мне: «Познать жизнь».

Тяжело было слушать Фаину Ивановну в трудный для ее жиз­ни час. И то смешное, о дачных кошках, и то горькое, что вызвано отъездом дочери,— все как-то сплелось и спуталось у нее.

Через два дня Фаина Ивановна получила от Софьи телеграмму. Вскоре пришло и письмо. О письме она не сказала Григорию.

Глава третья

В выходной Григорий занимался с накладными, актами, фактурами и лимитными карточками. Осточер­тело. А куда денешься? Старший прораб — лицо материально-ответственное. И строительство веди, и снабжением занимайся. Раньше на участке служил хозяйственный десятник. Сократили. Не положено. А старшему прорабу, выходит, положено по уши увязнуть в снабжении?

Была бы с ним Софья, вот сию минуту была бы... Само собой, от­влекала бы от фактур и накладных. А так... никто не отвлекает, сиди, сколько душе угодно. И никто не ворчит. Никому нет никако­го дела.

Вроде как осиротело все тут. Не только он, Трубин, осиротел, а и обстановка без Софьи, без хозяйки, тоже осиротела. И на все смотрится какими-то другими глазами, будто ты уж и не у себя в

комнате.

Нет ее... Нет ее, Софьи. Будто отовсюду — с потолка, со стен, с пола, от дверей и окон — кричат ему, предупреждают, напоминают о случившемся. Хоть на улицу выходи, иди, куда глаза глядят. Пусть тебя обдувает ветер, сечет дождь, обжигает солнце — лишь бы подальше от крика: «Нет ее... Нет ее!»

Отложил бумаги. Сидел, закинув руки за голову.

В дверь постучали.

— Да!

Оглянулся Григорий и встал удивленный. Бригадир Бабий! Ви­деть Бабия приходилось только на строительных лесах, в транше­ях и никогда — здесь, у себя дома. Поэтому как-то непривычно.

— Привет хозяину!— сказал Бабий, втискиваясь в комнату.— Вы одни?

— Да вот ковыряюсь... с приемными актами.

— A-а. Помешал сильно?

— Не-ет. Я уж собирался кончать с этим. Присаживайтесь, Георгий Николаич.

— Присяду. Спасибо.

У Бабия покатые вислые плечи, крупные в ссадинах руки. Но голова маловата. Может, она и не маловата, а так казалось из-за то­го, что сам он уж очень высокий и плотный.

— А я со своими спичками, Григорий Алексеич! Не прогоните?

— Какими еще спичками?

— Туманно, значит?— гость ухмыльнулся.— А я такой уж. Люблю выражаться красиво. Прихожу в магазин: «Спички есть?»— «Нет, гражданин». Я еще: «Спички есть?»—«Сказали же вам — нет!» —«Ха,— говорю,— как же «нет». А это что?»

Бабий выставил на стол две бутылки «Столичной».

— Вот это спички и есть! Главный поджигатель нашей жиз­ни! Во!

Григорий хотел было позвать Фаину Ивановну, чтобы помогла собрать на стол, но передумал. Как-никак, кто она ему теперь?

— Перешли на холостяцкую жизнь, Григорий Алексеич?

— Да вот получилось...