Лунный парк

Он был в моем доме. (Но не признался в этом.) Он сидел в машине Эйми Лайт. (А ты уверен, что его действительно видел?) Он был связан с девушкой, с которой у меня тоже были некие отношения. (Расскажи об этом. Признайся в адюльтере. Пусть Джейн узнает. Лишишься всего.) Еще он есть на видеозаписи, сделанной в ночь, когда умер мой отец, двенадцать лет назад. (Но не забудь, что на видео ему столько же лет, сколько теперь. И это самая существенная деталь. Она-то и даст толчок всему делу. И прежде всего будет использована против тебя.) В конце концов, самым законным обоснованием моего молчания явился страх, что Кимболл сочтет меня сумасшедшим. (Как? Дождь? Значит, ветер не дал вам осмотреть парковку? А что вы искали? Машину несуществующего студента? Призрак? Некто ездит на такой же машине, как у вас в студенческие годы, и…) Еще одно жуткое ощущение: я постепенно привыкал к нереальности ситуации.

Она напрягала, но в то же время высвобождала. Последние день и ночь были настолько за пределами любых прежних переживаний, что в страхе появились низкочастотные и весьма ощутимые прослойки радостного возбуждения. Я больше не мог отрицать, что пристрастился к адреналину. Приливы тошноты стихали, и место их занимало безумное головокружение. Когда я попытался «восстановить» «события» «по порядку», то просто рассмеялся. Я жил в кино, в романе, в дурацком сне, написанном кем-то другим, и разложение мое начало поражать – ослеплять меня своим блеском. Если бы всем оборванным концам в этом выворотном мире было хоть какое-то объяснение, я б и действовал соответственно, (но какие тут могут быть объяснения, ведь объяснения – такая скучища, верно?) хотя на данном этапе – пусть лучше болтаются в лимбе неопределенности.

Кто-то пытался проиграть твой роман в реальности.

А разве не то же делал ты сам, когда писал эту книгу? (Но эту книгу написал не ты) (Эту книгу написало нечто, но не ты) (А теперь отец хочет обратить твое внимание на важные вещи) (Но что-то ему мешает) (Ты придумываешь книгу, но иногда фантазии становятся реальностью) (Когда ты посвящаешь жизнь литературе, то сам становишься персонажем) (Писатель всегда будет отрезан от реальной жизни просто потому, что он писатель) – Мистер Эллис? – позвал Кимболл откуда-то издалека.

И я сгустился обратно в комнату. Он уже стоял, и глаза наши пересеклись, когда я поднялся, но дистанция чувствовалась. Мы пообещали дать знать друг другу, если что-нибудь «произойдет» (было выбрано именно это очаровательно неопределенное слово), я проводил Кимболла до двери, и след его простыл.

Только закрыв дверь, я заметил рядом с пепельными следами большой коричневый конверт; он лежал на полу, и до этого я его не видел. (Потому что его там не было, так ведь?) Мозг поежился: теперь может быть все, что угодно.

Я долго пялился на конверт, тяжело дыша.

Приблизился к нему я не с тем легким предубеждением, которое испытывал обычно, когда какой-нибудь студент передавал мне свой рассказ, но с особенным трепетом, пронизывающим все мое тело.

Прежде чем взять конверт, мне пришлось сглотнуть.

Я открыл его.

Это была рукопись.

Называлась «Отрицательные числа».

В углу титульного листа нацарапано было «Клейтон».

Не знаю, как долго я там простоял, но мне вдруг срочно понадобилось поговорить с Кимболлом.

Я подскочил к окну и увидел задние фары его седана, уезжающего по Колледж-драйв, а вдали, над долиной, прожекторы военного вертолета обшаривали пустеющий лес.

На улице уже совсем стемнело.

Но что же я хотел спросить у Кимболла? Когда я понял, что это был за вопрос, меня снова как парализовало.