Лупетта

Но Ширма демонстративно промолчала. Не принимать же, в самом деле, за ответ тихий бумажный шелест, сопровождавшийся сердитым сопением? Вскоре затихли и эти звуки, и Ширма замерла, как неживая. Казалось, что она уснула и ей теперь ни до кого нет дела. Но это, пожалуй, уже наглость. Издевательство какое! Ничего себе! Он что, один тут? Сходил, а нам, значит, теперь задыхаться? Ни стыда ни совести! Ходячие подождали еще немного, а потом, как по команде, закашлялись, пытаясь привлечь к себе внимание. И действительно, Ширма недолго оставалась безучастной. Она вздрогнула. Чихнула. Потемнела, потужилась, выдохнула и, наконец, явила миру Того, Кто Лежал За Ширмой.

Мало сказать, что Ходячие удивились. У них были такие глаза, будто им довелось узреть второе пришествие. Правда, кастинг на главную роль в этом блокбастере Тот, Кто Лежал За Ширмой, наверняка не прошел бы. Скорее он мог бы сойти за Лазаря с просроченной датой хранения. Тем не менее он стоял. На своих ногах, причем без всякой посторонней помощи. Стоял и держал в руках судно, точно поношенную шляпу, полную медяков.

— Ну куда встал, куда встал? — наперебой запричитали Ходячие. — Чего, язык уже отсох, нас не мог попросить? Оглох совсем там у себя, что ли? Просили же: скажи! Чего молчал-то? Ишь какой герой выискался! Сам себе режиссер! А ну-ка давай, давай сюда, кому говорят, и ложись назад, пока Оленька не заругалась!

Но Тот, Кто Лежал за Ширмой, не обращая внимания на охи и ахи, решительно двинулся к выходу, цепко хватаясь за спинки кроватей. Ходячие, поматерившись, не стали ему мешать, только дверь открыли пошире, чтобы не задел.

— Ну что, будем делать ставки, дойдет или не дойдет? — оживился один из Лежачих. Ходячие криво усмехнулись, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора.

Какое-то время оттуда слышалось только тяжелое шарканье. Затем звонко хлопнула дверь. Дошел? Кажись дошел. Ты смотри, какой Мересьев! А что если это из соседней палаты кто-то вышел? Да там дверь так не хлопает. Да что вы, как дети, я не знаю! Давно бы пошли сами и посмо...

От оглушительного грохота в коридоре хрястнули окна и жалобно зазвенели капельницы.

Как ни странно, Ходячие не стали ругаться. Не стали валить на друг друга вину. И даже к запаху из коридора принюхиваться не пытались. На несколько секунд палата преобразилась в финальную мизансцену «Ревизора», а затем все молча ринулись к выходу. Но спешить, как выяснилось, было некуда. Некуда, потому что в дверях появился Тот, Кто Лежал За Ширмой. На его разбитых при падении губах сияла счастливая улыбка. Прислонившись к стенке, он с гордостью поднял трясущимися руками пустое судно и радостно выдохнул:

— На обратном пути упал! На обратном!

Я никогда не слышал, чтобы Ходячие так смеялись.

***

Они уже чуть было не прошли мимо, когда девушка резко обернулась, внимательно посмотрела на меня и плеснула рукой перед губами, обращаясь к своему спутнику. Он кивнул, извлек из кармана перекидной блокнот с желтым карандашиком и вложил их в ее ладонь. Карандашик был отточен на совесть. Девушка что-то быстро написала в блокноте, вырвала листок, протянула его мне и улыбнулась в шарфик. Я был вынужден подняться с сугроба, чтобы прочитать написанное. Текст на бумажке был на редкость неразборчивым. Но не успел я вчитаться в каракули, как случилось нечто непредвиденное. Можно назвать это флешбэком, можно паранойей, а можно вообще никак не называть, но наверху вдруг что-то глухо ухнуло, отозвавшись холодком в затылке, и меня с ног до головы окатило из помойного ведра воспоминаний, сдавив носоглотку, перехватив дыхание и полоснув свистящей бритвой по глазам. Откуда-то из-под копчика девятым валом поднялась злость, слепая утробная злость, как тогда, на Рижском проспекте, где меня грабили глухонемые подонки. Я внимательно вглядывался в листок, вырванный из блокнота. Строчки плясали перед глазами взбесившейся энцефалограммой, дразня, смеясь и обжигая пальцы, резкие горячие буквы, тупая боль, острый желтый карандашик. Листок жег пальцы, его нужно было как можно быстрее смять, смять, разорвать и выкинуть, пока огонь не пошел по руке, вверх по плечу и выше, выше, выше, когда будет уже поздно, поздно что-либо менять, и я, словно выпрыгнувший из пылающей башни танкист, стану кататься верещащим факелом по снегу, оставляя за собой быстро замерзающую паутину алых разводов, точь-в-точь как на картинах Джексона Поллока.

Но все это не помешало мне заметить, как то ли от испуга, то ли от неловкости карандашик выскользнул из руки девушки и желтой свечкой ушел в снег. Мы чуть не столкнулись лбами, одновременно наклонившись за ним, и когда снова встретились глазами, она опять улыбнулась в шарфик, показала мне козу, сомкнула пальцы, отогнув мизинец прочертила что-то в воздухе указательным пальцем, а затем сжала руку в кулак, на этот раз отставив безымянный палец с мизинцем.