Лупетта

Все то время, пока я выдавливал зрачок звонка, прикладывал ухо, барабанил, ну наконец-то, кто там, я насчет, какие счета, у нас все давно оплачено, кто- кто, да погоди ты, не ори, уже открываю, нужна, говоришь, а откуда ты взял, что она здесь, кем, говоришь, ты ей приходишься, ну ладно, если очень нужна, тогда пошли, по коридору, по коридору, стенка, направо и еще раз направо, стенка, ступенька, две ступеньки, дверь, свет, не видно, свет, ну вот, что и требовалось доказать, это к тебе, кто это, ой, что ты тут делаешь, свет, нам нужно идти, одевайся, свет, погоди, что случилось-то, одевайся, ничего не понимаю, я же тебе зво, одевайся, я сказал, одевайся!

Все то время, пока я оглядывался, щурясь на бьющие со всех сторон лампы, старый белый зонтик и пурпурные складки драпировки, треноги, кувшины, пыль, свет, стекло, слова, выдавливающиеся из- под усов, как тебя звать-то, говоришь, да, кстати, не хочешь тяпнуть на дорожку, нет, спасибо, а мы тут как раз последнюю пленку отщелкали, когда увидишь, закачаешься, у нас тут, кстати, коньячок, нет, спасибо, ты подумай, пять пленок, до утра наверно буду проявлять, кстати, настоящий армянский, с лимончиком, нет, спасибо, завтра уже можно выставку устраивать, а если по чуть-чуть, давай за ее здоровье, пока одевается, нетспасибонетспасибонетспасибо, тебя бы тяпнуть не на дорожку, а по темечку, просто так, без всякой задней мысли, прямо по лысеющему темечку, подернутому черной паутиной, вот так и рождаются маньяки, ну, я готова, пошли, эй, ты помнишь, что обещал никому в редакции не показывать, помнишь, нет, честно, ну хватит придуриваться, я не шучу, и уже потом, на улице, вцепившись мне в локоть и еле поспевая, то скользя, то вприпрыжку, как ребенок, которого утром не глядя волокут в садик, опаздывая на работу, может теперь хотя бы скажешь, в чем дело, почему, то есть на тебя это совсем не похоже, что и говорить, удивил, удивил, я даже тебя не узнала, когда вошел, я же говорила, что позвоню, что со мной все в порядке, а что ты ему сказал, постой, остановись, слышишь, хотя бы на минутку, отпусти меня, мне надо поправить, держи меня, я падаю, сейчас, подожди, ну, ку-с-х-ммм-ммммм, да погоди ты, смотрят же, ты что, выпил, что ли, я начинаю тебя бояться, мне надо маме позвонить, куда мы идем, к кому-кому, к Кушакову, это в ту мастерскую, что ли, нет, я больше фотогра, фо-то-гра-фи-ро-вать-ся не буду, что, значит, не за этим, ты меня пугаешь, а он знает, у него же телефона нет, дай я маме позвоню, ну ладно, потом так потом, только давай не так быстро, я прошу тебя, ладно?

Все это время меня отвлекал от сути происходящего один лишь снег в ботинке, попавший в него, видимо, в тот момент, когда я сидел на сугробе в напрасном ожидании, мертвецки холодный снежок, плывущий под пяткой распускающей щупальца жижей, надо было сразу выковырять, чтобы потом не мучиться, а теперь уже поздно, весь носок насквозь, как назло, нет, ну как назло, а, черт бы его побрал, тающий, тающий, тающий и наконец совсем растаявший, но тем не менее упорно не желающий согреваться и лишь слегка причмокивающий в такт бессердечным, спешащим и глухим ко всем просьбам шагам.

***

Георгий Петрович сидит на кровати и смотрит на апельсин. Вдумчиво так смотрит, будто перед ним не апельсин, а череп бедного Йорика. Потом Георгий Петрович совсем не по-гамлетовски рыгает, наклоняется к тумбочке, достает из-под газеты нож-«бабоч- ку», выкидывает лезвие и начинает быстро чистить гостинец. Палату обволакивает цитрусовый запах, заглушая привычную вонь переполненных уток и немытых тел. Тусклое лезвие в татуированной руке Георгия Петровича нервно прыгает, скальпируя оранжевую шкурку, прыгает точно так же, как в татуированной руке скуластого подарка судьбы в тот липкий солнечный день, первый день обратного отсчета, когда я брел по улице с зыбкой пустотой в желудке и не подлежащим обжалованию результатом гистологии в заднем кармане джинсов. Навстречу шли люди. Обычные люди. Они смотрели на меня равнодушными глазами. Они ни хрена не понимали. Как будто ничего не случилось. Как будто я по-прежнему один из них. Вот от этого-то и было больше всего обидно. Хотелось, чтобы случилось что-то страшное. Чтобы с неба упал самолет. Все машины на дороге врезались друг в дружку. Взорвался вот этот дом, а еще лучше сразу несколько домов. Начались извержение вулкана, всемирный потоп и землетрясение одновременно. Но ничего не менялось. Совсем ничего. Неужели так все и останется? Неужели ничего не изменится даже после того, как?! Этого не может быть! Не может! Надо что-то делать! Что-то делать, чтобы они все поняли! Разбежаться, взлететь, упасть, засмеяться, заплакать, закричать! Встать посреди улицы и заорать во всю глотку: у меня ра-а- ак!!!