Лужок Черного Лебедя

— Семья Мерси Уоттс поселилась на одной такой «разрешенной площадке», у Севеноукса. Там надо платить, очереди, списки, инспекторы. Выходит то же социальное жилье, только на колесах.

— В этом вся глупость! — Точильщик поковырял в костре. — Мы не больше ваших местных хотим, чтоб площадки строились. Все этот новый закон, из-за него весь этот чертов шум и поднялся.

— Что это за закон такой, дядя? — спросил мальчишка со сломанным носом.

— А вот такой. Он гласит, что если муниципальный совет не построит сколько надо площадок, мы можем ачить[58] где захотим. Но если площадки есть, а мы стоим в другом месте, то гаввы[59] могут нас насильно передвинуть на площадку. Вот зачем им это место на Хейкс-лейн. А не потому, что они нам хотят сделать чего-то хорошее.

— И про это небось говорили на этом вашем собрании, а? — старшая женщина оскалилась на меня.

Клем Остлер не дал мне ответить:

— А как только они нас привяжут к месту, то примутся запихивать наших чавви в свои школы, а там уж их дрессировать: да, сэр, нет, сэр, слушаюсь, сэр. Превратят нас в кучку дидикоев и кенников,[60] засунут в душные кирпичные дома. Сотрут с лица земли, как Гитлер хотел. Конечно, постепенно, очень вежливо, но все равно так или иначе от нас избавятся.

— «Ассимиляция», — мальчишка со сломанным носом неприязненно посмотрел на меня. — Так это называют социальные работники, верно?

— Не знаю, — я пожал плечами.

— Удивляешься, что цыган черномазый знает такие длинные слова, а? Ты меня не узнал, да? Я-то тебя помню. Эти гляделки не забудут лица, если хоть раз увидят. Мы с тобой вместе ходили в школу для малышей тут, в деревне. Фрогмартин, Фигмортон, как-то так учительницу звали. Ты и тогда уже заикался, верно ведь? Мы играли в эту игру, в «Виселицу».

Память подсунула имя.

— Алан Уолл.

— Да, Заика, это мое имя, и не трепи его понапрасну.

«Заика» определенно лучше, чем «Шпион».

* * *

Мать закурила сигарету.

— Что меня больше всего бесит в годжах, это их манера звать нас грязными, когда у самих туалет в той же комнате, где они моются! И все пользуются одними и теми же ложками и чашками, и моются в одной и той же воде, и мусор не выбрасывают на дождь и ветер, чтобы он сам собой разошелся — нет, складывают в ящики, чтобы гнил! — она вздрогнула. — Прямо внутри дома!

— И спят прямо со зверями и все такое, — Клем Остлер пошевелил в костре. — Собаки и то грязные, а кошки! Блохи, грязь, шерсть, и все прямо тут, в постели. Верно ведь? Эй, Заика!

Я задумался о том, насколько цыганам хочется, чтобы все остальные люди были омерзительными — их вымышленными пороками, как узорами по трафарету, забить свою собственную сущность.

— Ну, кто-то позволяет домашним животным спать у себя на постели, но…

— И еще одно, — Бакс сплюнул в огонь. — Годжи не женятся на одной и той же девушке на всю жизнь. Теперь такого уже не бывает. Им развестись — все равно что новую машину купить. Хотя брачные обещания дают, что куда там.

Вокруг костра закивали и укоризненно зацокали языками. Кроме того парня, который что-то вырезал. Я уже решил, что он глухой или немой.

— Как тот мясник в Вустере, который развелся с Бекки Смит, стоило ей чуточку обвиснуть.

— Эти годжи что угодно трахнут, не глядя что женаты, не глядя, шевелится оно или нет, — продолжал Клем Остлер. — Как собаки в течке. В любое время, в любом месте, в машинах, в задних переулках, в мусорных контейнерах, где угодно. И они еще нас называют «асоциальными».

Тут все разом посмотрели на меня.

— Скажите, пожалуйста, — мне было нечего терять, — никто из вас случайно не видел мою школьную сумку?

— «Школьную сумку»? — насмешливо повторил Шинник. — «Школьную сумку»?

— Ой, ну хватит, не мучайте мальчика, — пробормотал точильщик.

Шинник поднял в воздух мою сумку «Адидас».

— Такую?

Я придушил облегченный возглас.

— Забирай, Заика! Из книг еще никто не научился подхалимничать или тупить.

Сумку по кругу из рук в руки передали мне.

«Спасибо», — выпалил Глист.

— Спасибо.

— Фриц что попало притаскивает, — Шинник свистнул. Из темноты выскочил ограбивший меня волк. — Он — джук[61] моего брата, верно, Фриц? Живет со мной, пока брата не выпустят из резиденции в Киддерминстере. Ноги гончей, мозги колли, верно, Фриц? Мне будет тебя не хватать, Фриц. Его закинешь за ограду, и он вернется с жирным фазаном или с зайцем, а ты и ногой не ступишь в чужие владения, где висит «Посторонним вход воспрещен». А, Фриц?

Резчик вдруг встал. Взгляды всех сидящих у костра обратились на него.

Он швырнул мне что-то тяжелое. Я поймал.

Это был кусок резины — наверно, бывший кусок шины от трактора. Парень вырезал из куска голову размером с грейпфрут. В ней было что-то от вуду, но выглядела она потрясающе. Какая-нибудь галерея вроде маминой оторвала бы ее с руками. Глаза пустые, как глазницы черепа. Рот — зияющий шрам. Ноздри раздуты, как у испуганной лошади. Если бы страх был вещью, а не чувством, это была бы именно такая голова.

— Джимми, — Алан Уолл разглядел голову, — это твоя лучшая работа.

Резчик Джимми издал радостный звук.