Львиное Око

На галерке затопали. Где-то в середине номера, складывавшегося неудачно из-за вялого музыкального сопровождения, сверху раздался мужской голос: «Раздевайся!» Соседи грубо засмеялись, в партере зашикали. После того как Мата Хари закончила номер, зрители задних рядов засвистели, а передних — безмолвствовали.

Уйдя за кулисы, Герши подняла голову. Щеки у нее пылали.

— Сейчас же возвращаюсь в Париж, — дрожащим голосом произнесла она.

— Нельзя, голубушка, — прошептал я ей на ухо. — Нам еще не заплатили.

К Герши подошла мадам Тисье.

— Какие мерзавцы, не правда ли? Свиньи, дрянь — кислая капуста.

А ведь эти «свиньи» и «дрянь — кислая капуста» аплодировали ей.

— Я слушала, как вы поете, еще маленькой девочкой, — заметила Герши.

— Неужели, милая? А вот я ни разу не видела, как вы танцуете. До таких вещей я не охотница.

Я увел Герши прочь.

— Это все из-за тебя, — сказала она мне в гримерной.

— Послушай, ты выступаешь в труппе, — заявил я. — Пусть себе горланят. Тебе же это не в диковинку. Будь умницей.

Она понимала, что я прав. Но крах был неизбежен.

Несмотря на простуду, мадам Тисье попыталась исполнить «Песнь колокольчиков» и «Каста Дива». Она вывела руладу, словно пробежавшись по лестнице, в которой отсутствует несколько ступенек, и закончила, сорвавшись на целую ноту. Скрипач сыграл несколько «вещиц» собственного сочинения, но не нашел поддержки у земляков. Когда Герши вновь поднялась на сцену, родственники и друзья скрипача и престарелые почитатели мадам Тисье, шурша вечерними туалетами, забрали программы и вышли из зала. Не успела Мата Хари появиться в центре сцены, как на галерке завопили: «Раздевайся!»

Снова стало холодно, и тело Герши покрылось гусиной кожей. К концу номера она стала спешить, что было ее роковой ошибкой. Вместо волшебного зрелища жрицы, постепенно уступающей зову любви, все увидели обыкновенную женщину с озябшими ногами, раздевающуюся в холодной комнате в ожидании не языческого божества, а собственного мужа. Оркестр же, напротив, играл в замедленном темпе. Картина получилась унылая и смешная.

Вины ее в этом не было. Бедняжка Герши! Никогда еще она не держалась так великолепно. Ей приходилось преодолевать сопротивление еще более враждебной публики, и музыкальное сопровождение, случалось, было много хуже.

Пообещав двойную плату, я нанял автомобиль и повез ее ночью в Париж. Всю дорогу мы молчали. Лишь однажды я попытался утешить ее, заявив, что если бы зрители состояли целиком из снобов или шпаны, то она бы победила. Но сочетание тех и других оказалось убийственным. После того как я привел ее в номер, она, ни слова не говоря, подставила мне щеку для прощального поцелуя. На следующий день портье отеля «Крийон» протянул мне записку: «Милый Луи, уезжай. Я больше не хочу тебя видеть. Мата Хари».

«Ну, уж это слишком», — подумал я сердито и поехал домой, подгоняя извозчика. Хотелось остаться одному. Пообедав в одиночестве, я уселся в свое любимое кресло и, прихлебывая коньяк, впервые серьезно подумал о том, чтобы окончательно порвать с Герши.

Разумеется, сделать это мне было не под силу. Слишком многое нас с нею объединяло. Надо пересмотреть наши планы, только и всего. Надо отказаться от танца жрицы и исполнять лишь те номера, которые получались или получатся у нее лучше, чем у кого бы то ни было: изображать с помощью пантомимы любовь и страстное желание.

Но для этого понадобится время. При всей ее покладистости Герши горда, и услужливая память ее отринет все, кроме триумфов. Некоторое время она будет избегать меня, свидетеля ее позора. Я выжду, устрою себе дополнительный отпуск, а затем вернусь к ней. Верный папа Луи. Но я устал.

Я знал, что Герши не пошлет за мною, но убеждал себя, что она должна это сделать. Дни шли, но я все медлил пойти проведать ее. В конце концов я снял со своей лысой головы шляпу в вестибюле отеля «Крийон», готовый к примирению. Но ее в гостинице не было. Когда же я нашел ее снова, она жила в волшебном мире.

Я увидел ее в переднике. На Мата Хари был передник.

Меня встретили как желанного гостя. Для милого старого папы Луи нашлось местечко у камина ее волшебного мира.

Любой французский ребенок мог бы сказать ей, чем все это кончится. Ни один француз не позволил бы ей думать иначе. Треугольники — всегда треугольники, а когда они состоят из людей, то обладают особыми геометрическими свойствами.

В тот вечер, когда Герши оставила мне записку, в которой сообщала, что не желает меня видеть, она ушла с Мишелем. Раньше он всегда шел навстречу ее желаниям, но на этот раз был занят, поскольку жена снова должна была рожать. Куда бы они ни направлялись, Мишель исчезал, чтобы позвонить. Телефонный аппарат был установлен у него в квартире. «Для учеников, — объяснил Мишель. — Удобная штука. Иначе я был бы привязан к жене словно младенец пуповиной к матери».

И когда Мишель в очередной раз покинул ее, чтобы позвонить, на нее уставился совсем юный, вдрызг пьяный англичанин. Он глядел на нее так пристально, что Герши не выдержала:

— Eh bien [81], мальчуган, скажи что-нибудь.