Львиное Око

— Не называй меня так. Я Маргерит. Бобби вернется в Англию вместе с Джефри, когда год кончится. Он там все устроит, а я буду ждать его здесь.

— Пока его не будет, — начал я осторожно, — можешь съездить в Монте-Карло. Ко мне уже обращались с предложением, но я туда не поехал. Оркестр, индусские танцовщицы, привычная работа, ch'erie [85]. Подумай. Подумай о возвращении на сцену.

Слово я выбрал неудачно.

— Возвращение? Но я никуда не уезжала. Так и думала. Ты утратил веру в меня, Луи. Давно. Бобби-мой-мальчик говорит, что времена настали дикие, и он прав. Никто больше не ценит ни прекрасное, ни загадочное. Предупреждаю, я больше никогда в жизни не стану танцевать.

— Чем же ты станешь заниматься?

— Когда ты своей плешивой головой поймешь, что я выхожу замуж за Роберта Бостока? Уходи. Пристал как банный лист!

Фраза разозлила меня в той же мере, как и ее — слово «возвращение».

— Ты дура! — воскликнул я. — Твое прошлое ни для кого не секрет.

— Я ему все рассказала, — взволнованно проговорила она. — И он меня понимает. Мы с ним родились заново. Оба…

— Merde! В той прошлой жизни ты была белой рабыней. А в нынешней, после твоего перевоплощения в пожилом возрасте, ты собираешься надеть белую фату и снова стать девственницей! Словно не бывало ни «каф-кон», ни Лиона, ни Григория, ни Шестидесяти двух дюймов динамита, Андраша и Франца ван Вееля. Все они стали призраками прошлого, с ними покончено, как и со старым Луи, приставшим к тебе как банный лист.

— Я тебя ненавижу, — сказала Герши. Лицо у нее побледнело, стало словно восковым, глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. — И ты тоже… ненавидишь меня…

Топая как слон, пришел Бобби-мой-мальчик. Он купил берет и напялил его на густые волосы, точно котелок. На лоб свешивался чуб, из-под мышки торчал сложенный черный зонтик. На Бобби был костюм из ворсистой ткани, талию обтягивал новый лавандового цвета жилет.

— Голубка моя, — произнес он, наклонившись к Герши. — Что тут стряслось?

— Этот человек, — проговорила она, отворачиваясь, словно ей невыносимо было видеть меня. — Он притворялся другом. Это лжец. Предатель. — Голос ее звучал низко, монотонно, как речь обвинителя. Она закрыла лицо руками, плечи ее содрогались.

— А я-то думал, он твой старый приятель, — проронил Бобби-мой-мальчик. — Вы что, малость поссорились?

— Герши, — сказал я. — Выслушай меня…

Герши, встревоженная, вскочила на ноги и прижалась к груди Бобби.

— Защити меня, — выдавила она, пряча свое лицо в ворсистой ткани. — Он хочет заставить меня снова выйти на подмостки. Это ростовщик, жид и скотина!

Бобби-мой-мальчик осторожным жестом спрятал Герши сзади себя и нагнулся ко мне. Действительно, таких огромных людей я еще не видел.

— Если Маргерит должна вам деньги, сэр, я их верну, и можете убираться ко всем чертям.

— Я и так ухожу, — ответил я, пытаясь сохранить собственное достоинство, и взял свою шляпу и трость.

— Ну уж нет, — возразил Бобби-мой-мальчик. — Я хочу знать, сэр…

— Ты меня не любишь, Бобби, — поспешно произнесла Герши. — Иначе ты не позволил бы ему ни секунды оставаться у нас в доме после того, как он оскорбил меня.

— Так он оскорбил тебя? — Он извлек из-за себя Герши и нежно посмотрел на нее. — Тогда совсем другое дело, любовь моя. Тогда этому хаму следует задать хорошую взбучку.

— Ты тупоголовый грубиян, у которого вместо рук два окорока, — возмутился я, — а Герши за всю свою жизнь не сказала и слова правды.

— Хватит, — произнес Бобби-мой-мальчик, сжимая огромные кулачищи.

— Бобби! Не надо! Ты убьешь его!

— А как же иначе, — заявил свирепый англичанин. — Все кости переломаю этому наглому лягушонку.

— Ну пожалуйста, — проговорила Герши, дергая его за рукав. — Дорогой! Я хочу, чтобы мы остались вдвоем в нашем маленьком домике. (В «маленьком домике» было пятнадцать комнат и две ванны.) Пусть он уходит. Va t'en! — проговорила она, а потом быстро заговорила на арго. Она желала мне поджариться на сковородке, сказала, что если увидит меня и через сто лет, то это будет слишком рано; чтобы я убирался ко всем чертям; чтоб духу моего тут не было, иначе ее суженый оставит от меня «рожки да ножки».

Пока ее суженый шевелил извилиной, не зная, что ему делать, я бочком двинулся к двери. В ту минуту, когда я взялся за дверную ручку, он стряхнул с себя Герши и кинулся ко мне. Она вскрикнула, я тявкнул словно пекинес, на которого набросился датский дог.

Бобби-мой-мальчик нежно взял меня за шиворот, приподнял над полом и, открыв дверь, разжал пальцы. После этого он отряхнул руки. Если бы я исчез из жизни Герши каким-то иным, более пристойным способом, то, возможно, однажды я бы вернулся к ней.