Львы умирают в одиночестве

В памяти у меня мелькали картины сегодняшнего дня – старинная церковь, укрытая в густой листве. Лучи теплого света, пронизывающие каменный сумрак, мудрые, всепрощающие лики на стенах, огненные глаза старухи, выведшей меня на дорогу, иссушенная, но сильная рука, погладившая меня по волосам. Все это сплеталось с шепотом моря, с еще звучавшим в моих ушах мягким голосом Костаса, и в груди у меня зарождалось что-то, звенело от напряжения, рвалось наружу.

– Я не знаю, – искренне отозвался Костас. – Ее всегда было трудно понять, а с годами стало еще сложнее. Она не опускается до того, чтобы что-то объяснять, – говорит, когда считает, что ей есть что сказать, и молча уходит, когда полагает, что говорить тут не о чем.

– Костас, а откуда вы знаете эту историю? – спросила я, вглядываясь в темноту, чтобы различить его открытую улыбку, которая за этот вечер отчего-то стала мне так дорога. – Это деревенская легенда?

– И легенда тоже, – кивнул он. – Но вообще-то Калисто – моя прабабушка. Моя мать, хозяйка таверны, была дочерью Тита. Сам он умер несколько лет назад, умер и мой отец. А прабабка, как видите, жива – жива, схоронив и возлюбленного, и сына, дожив до глубокой старости, увидав целую толпу внуков и правнуков… Это я и имел в виду, когда говорил, что не рискну судить, добром или злом обернулся в итоге тот приезд Ибрагима. Да, сам он погиб и сделал Калисто несчастной на всю жизнь. Но кто знает, не для того ли это было, чтобы спустя десятки лет мы с вами встретились здесь, на Хиосе, и вот так беседовали на пляже под рокот волн?

Я рассеянно покивала его словам, все сильнее подпадая под власть бушевавшего у меня внутри чувства. Оно уже заглушало для меня звуки и краски окружающего мира, заполняло собой все мое существо, горячо пульсировало в крови, вытесняя все ненужное, мелкое, чуждое, за что я так долго пыталась цепляться.

Протянув руку, я схватила Костаса за запястье и произнесла отрывисто:

– Скажите! Здесь где-нибудь есть пианино?

Он привел меня в небольшой каменный домик на краю поселка – что-то вроде местного дома культуры. Мы вошли в маленький зал на первом этаже. В окно заглядывала луна, и оттого комната была залита смутным серебристым полусветом, по полу протянулись причудливые тени, в темных углах что-то таинственно поскрипывало. Костас щелкнул выключателем – и волшебство тут же исчезло. Я увидела старенький рояль в углу, развешанные по стенам акварельки и карандашные рисунки – очевидно, работы местных юных дарований. Вдоль противоположной от рояля стены в два ряда были выстроены разнокалиберные стулья – наверное, тут временами устраивали концерты.

– Выключи, – попросила я.

Сама же подошла к роялю, открыла крышку и погладила пальцами истертые клавиши.

Свет снова погас, вернулись тени и серебристый сумрак. И мне внезапно показалось, будто само время замедлило свой бег, забросило нас в какую-то петлю, восьмерку, по которой можно кружить бесконечно, снова и снова проходя одни и те же повороты. Я была одновременно и здесь, в доморощенном деревенском храме искусства, и в турецком поселении, где впервые увидели друг друга Ибрагим и Калисто, и в церкви, среди древних ликов, глядящих со стен, и на темном пляже, где девушка встретилась со своим суженым после разлуки. Я вместе с ней брела по пыльной дороге в город в тщетной надежде разузнать что-то о судьбе любимого и вместе с ней вела заскорузлой от краски кистью по стене, в тысячный раз повторяя себе, что однажды мы снова будем вместе.

Руки мои сами легли на клавиши, и из-под пальцев полилась мелодия. Чистая, пронзительная, она восхваляла юность, первые любовные восторги, надежду, веру в то, что впереди бесконечная счастливая жизнь. Затем меняла тональность на минорную и отчаянно скорбела о том, что долгая жизнь обернулась бесконечной разлукой, что злая судьба посмеялась над моими чаяниями и отобрала самое дорогое, единственное, что имело для меня ценность.

Голову мою наполнила пьянящая легкость, в груди теснило. Я так давно не испытывала этого ощущения, когда вдруг теряешь себя, становишься неким проводником, сквозь который с людьми начинает говорить Вселенная, Бог или еще кто-то древний и мудрый. Я потеряла его где-то там, в пасмурной Москве, запутавшись в теперь казавшихся мне пустыми и глупыми любовных переживаниях. И сколько ни пыталась вызвать его искусственно, оно не приходило. Здесь же, в этом далеком краю, где жизнь казалась ясной, естественной и правильной и где, как оказалось, кипели те же чувства, только более искренние, не замутненные вечным притворством и гордыней, оно вдруг проснулось, вернулось ко мне. Музыка текла, как вода, выплескивалась морскими волнами, ластилась к пальцам и своенравно вскидывалась, грозя обрушиться шквалом на моего единственного слушателя.