Лжедимитрий

— Мстиславского убили!

— Князь-воевода упал!

— Не давайте ворам воеводу!

Эти панические крики молнией прорезали московские рати — и рати дрогнули, смешались, шарахаясь в разные стороны, как овцы в бурю. Димитриевцы налегли еще дружнее. Сам Димитрий, в жару боевого увлеченья, смешался с рядами москвичей.

— Братцы! Родные! Сдавайтесь мне, — кричит он хрипло. — Не лейте крови, московские люди!

— Царевич! Царевич! — в отчаянье вопит Мнишек, пробираясь в гущу сечи. — Побереги себя, ваше высочество! Ваша жизнь дорога.

Напрасно. Резня принимала характер бойни. Нет ничего ужаснее тех боен, какие устраивали люди, когда оружие не было еще доведено до тех образцов совершенства, какие в настоящее время изысканы наукою и военною мудростью для уничтожения людей с помощью дальнострельной стрельбы и других зверски разрушительных средств. Вместо неумелой пули и плохой пушки тогда пускались в ход сабли, кинжал, копье, дубина, рогатина, кулак, человеческие зубы, которыми перегрызалось горло у обезоруженного, но не убитого еще врага, и тому подобное холодное оружие… Началась именно такая бойня на копьях, на ножах, на кулаках, на зубах: свист и стук дубинок о человеческие черепа, стон побитых острым оружием и удушаемых руками, лошадиный храп и человеческое ржанье — буквально ржанье с визгом и гиканьем…

Вдали от этой сечи, на возвышении, упав коленями на снег и на снег же припав горячею головою, Отрепьев молится… Под горячими слезами снег тает.

Утро после битвы. На середине поля, где происходила самая густая резня, зияют три глубокие и широкие могилы. В эти ямы таскают убитых москвичей. С самого рассвета идут эти страшные похороны; хоронят все, которые накануне бились, и все не могут кончить этого ужасного погребения. По полю, а особенно по ложбинам, кровь замерзла лужами — хоть на коньках катайся. Раненые, расползшиеся по сторонам, весь снег искровенили, да так и окоченели — кто на пригорке, кто под кустом.

Ямы, наконец, наполнены — меньше зияют могильные пасти. Некого больше таскать.

Из церкви выходит Димитрий с своими приближенными и идет к ямам. Лицо его грустно. Крестясь, бросает он горсти земли.

— Сколько Борисовых убиенных насчитали? — обращается он к Мнишку.

— Тысяч до шести москалей, ваше высочество.

— По две тысячи в одной могиле… Боже правый!

По лицу его текли слезы. Нагнувшись к трупу стрельца, которого еще где-то отыскали и несли в яму, и поцеловав его, Димитрий сказал, отирая слезы:

— Прощай, дорогой земляк. В твоем лице я целую всех твоих павших товарищей. Я помолюсь за их души в Москве всем освященным собором, и Бог простит их.

Потом, снова перекрестив все могилы, он велел зарывать их. Комья мерзлой земли грузно падали на мертвые тела.

— О, Борис! Борис, душегубец великий! — сказал он, обращаясь на север. — Жди меня… Я приду.

XIII. ЗАГОВОР В ПУТИВЛЕ

После победы над московскими ратями под Новгород-Северском и после неудачной битвы под Добрыничами, Димитрий, боясь быть отрезанным, отступил к Путивлю. Большая часть польских отрядов, а также и сам Мнишек, ссылаясь на необходимость присутствовать на сейме, воротились в Польшу. Оставили Димитрия и запорожцы в самую критическую минуту — в разгар битвы под Добрыничами, когда под Димитрием убили лошадь и когда, благодаря великодушию Рубца-Мосальского, ему удалось спастись на лошади этого князя.

Не покинули Димитрия только донские казаки, которые засели в Кромах и благодаря изумительному военному таланту Корелы постоянно тревожили и держали около себя, словно на привязи, все рати Бориса, боявшиеся сдвинуться с места. Корела же, хорошо зная сердце человеческое, посоветовал Димитрию изморить своего противника выжидательным положением.