Лжедимитрий

В одно мгновенье те же удары обрушились и на внутреннюю дверь, в самую комнату. Дверь не выдержала и соскочила с петель. В дверях показались стрельцы и польские жолнеры. В комнату вошел Рубец-Мосальский с оружием в руках и в кольчуге. Взглянув на стол и увидав на нем кадило, он сказал, обращаясь к стрельцам:

— Вяжите их! Поличное в очи глядит. Вина их сыскалася допряма.

Через несколько дней после этого ночного происшествия нижняя околица Путивля представляла шумное зрелище. Туда валил народ со всего города — тащился и стар и мал, серьезные мужики и любознательные бабы. Последние поминутно ахали и без умолку болтали:

— Ах, касатая моя, в сапоге, чу, нашли.

— А ево, у Митрей-царевича?

— Что ты, девынька! Окстись! У монашки, чу, у рыжего.

— Ах он пес рудой!

— Да на девяти, девынька, могилах Борис Годунов копал ево, зелье-то, да в девятех, слышь, касатая, водах мочил ево.

Толпа затерла болтливых баб. Речи мужиков сменили речи баб:

— Этой-то порчей зеленой, слышь, робя, они, чернецы-то, и хотели извести царевича.

— От Бориса, мекаю так?

— От Борьки от самово. А царевич вьюнош не промах — накрыл аки мышь решетом.

— Чернецов, мекаю?

— И чернецов, и бояр. Да и говорит: «Эх, гыть, братцы, братцы! Люди вы старые — что я вам сделал? Я вас в ту пору, аки полоняников моих, у Рыльска помиловал — не сказнил, а опосля того кормил-поил вас. За что ж вы, гыть, лиходеяли над головой моей? Бог вам судья, гыть, да народ православный». Это к боярам-то. Да вывел их, бояр, на крылечко, да и говорит: «Народ православный! Судите лиходеев моих, как знаете, а я их прощаю».

— Ну и добер же он, не в батюшку добер!

— Ну а на миру их присудили сказнить: расстрелом расстрелять, аки псов бешеных.

— А чернодырых?

— За приставы отдал. А судиям-то и говорит: «Братцы! Простите их, рабов Божиих: они-де не своею волей шли, а по крестному целованью, аки от законного царя».

— Добер, и… и как добер!

В это время на околице показался взвод стрельцов и польских жолнеров. Впереди шли стрельцы, раздвинувшись на две равные колонки. Посередине колонок шли два старика в арестантских чапанах и с открытыми головами. На ногах у них звенели кандалы, словно у скованных лошадей в поле, а в руках теплились свечи — маленькие, желтые, восковые. Свечи часто тухли то от движения, то больше оттого, что у осужденных дрожмя дрожали руки. Тогда священник в черной рясе, шедший впереди их с крестом, брал у них свечки и снова зажигал от свечи, горевшей в фонаре на ружье одного стрельца.

Шествие замыкал отряд жолнеров. Шествие направлялось к двум черным, вымазанным сажею столбам, стоявшим на краю околицы. Около столбов чернели свежие могильные ямы.

Это вели на казнь тех стариков, которых мы видели на ночном совещании над крестом и Евангелием. Они в числе прочих служилых людей были приведены к Димитрию связанными, как слуги Годунова, и в числе прочих же не только помилованы, но и почтены доверием Борисова противника. Но они все-таки изменили ему, пристав к заговору трех монахов, подосланных в Путивль Годуновым и патриархом Иовом.

— А почто, мать моя, у них свечечки в руках воскояровы?

— А это, касатая, душеньки их теплются — опрощенья у Господа просят.

— Помилуй их, Господи.

— О-ох, касатая, темно там, в могилушке сырой, а дороженька на тот свет далекая-далекая, так по темной-то по дороженьке свечечка и будет посветывать.

— И-и, какая ты, мать, умная, все знаешь.

— Все, все, касатая, потому — Господь сподобил… А за ними-то, касатая, за колодничками, аньделы их идут и горючими слезами по душенькам ихниим обливаются.

— Идут, баишь?

— Идут, касатая, сама своими глазыньками вижу — они маленьки робятки, голеньки, без штанишек, куд-реватеньки и с крылышками.

Баба завралась окончательно — и ахнула: к шествию примкнули, словно выросшие из земли, конные фигуры стрелецкого сотника и польского хорунжего… Шествие остановилось как раз против черных, позорных столбов и вырытых под ними, черных же, словно два старых разинутых рта, ям. Священник стал рядом с осужденными, а против них — низенький подьячий с большой медной чернильницей за поясом и с гусиным, в виде стрелы, пером за ухом. В руках у него бумага.

Началось чтение приговора. Слышны только отдельные слова, бессвязные фразы, словно бы это дьячок читает ефимоны: «кадило церковное»… «темьян-ладан»… «зелье погибельное»… «по дьявольскому наущению»… «и сыщется про то допряма»… «избыти мука вечная»… «ино будет учнут ведовством воровать»… «оже будет про здоровье государево дурно помыслить»… «и того казнить жестокою казнию — рука-нога отсечь»… и так далее, — только и слышно «еже» да «ино будет» или отчетливая страшная фраза: «и того казнити смертию — голова отсечь»… И опять «еже» да «ино будет», и снова заключительная страшная фраза: «и того казнить смертно — огненным боем»…

А ворона, сидя на столбе и как бы прислушиваясь к тому, что читают, и удивляясь человеческому искусству выдумывать страшные, неизглаголанные муки своим братьям, зловеще каркает.