Лжедимитрий

Тут же, около Шуйского, на площади, Голицыны, Татищев — тоже на конях, в боевом виде… Тут же и толпа пеших, большею частью тех, лица которых виднелись на последнем вечернем собрании у Шуйского: Григорий Валуев, Тимофей Осипов и другие… Это они — только те да не те лица: что-то особенное на них написано. И блестят на солнце ножи, топоры, стволы ружей, острия копий, рогатин…

А колокола захлебываются — гудят и ревут… Ревет и народ, заполняя своими телам Красную площадь.

— Кого бьют? За кого стоять?

— Царя бьют.

— Царя! О… — стонет площадь. — Кто бьет?

— Литва!

— О! Литву… Литву бить! Литву топить!

И обезумевшая от колокольного звону и от собственных криков городская толпа рванулась в разные стороны искать поляков.

— Кресты, братцы! Кресты ищи! Помни кресты!

И толпа отхлынула в город — искать кресты… Тогда Шуйский с кучею заговорщиков двинулся в Кремль — ему не Литва нужна была, а голова рыжая…

А рыжая голова не спала… точно она предчувствовала, что ей уж больше не придется вспоминать свою жизнь — и вспоминала в последний раз.

Услыхав набатный звон, Димитрий тихонько встал с постели, боясь разбудить Марину, наскоро оделся и быстро направился на свою половину дворца… В дверях он столкнулся с Димитрием Шуйским.

— Что это за звон?

— Пожар в городе, царь-осударь.

— Так я сейчас еду.

И он воротился к Марине, чтобы взглянуть на нее, на сонную, и успокоить, если она проснется.

Но звон становился ужасен. Словно волна, он приблизился к Кремлю, заливал уже Кремль, гудел над самым ухом — гремел на Успенском. Во дворе голоса, угрожающие крики… «А! Рабы ленивые!.. Это вы о биче соскучились. Я был слишком добр для вас. Так я буду для вас Ровоамом: отец мой бил вас жезлом, а я буду бить скорпиями — вы сами этого хотите».

А вот и Басманов — тревожный, испуганный.

— Что там? Поди узнай!

Басманов отворяет окно на двор. На дворе уже сверкают секиры, ножи, торчат рогатины.

— Что за тревога? Что вам надобно? Эй! — кричит Басманов стальным голосом.

— А отдай нам своего царя-вора! Отдай, тогда поговоришь с нами! — отвечает толпа.

— Подавай его сюда.

Басманов бежит к Димитрию. «Загула струна — загула — и лопнет… Лопнула!» — заколотилось у него в груди.

— Ахти мне, государь! Сам виноват — не верил своим верным слугам. Бояре и народ идут на тебя, — говорил он, наскоро опоясывая саблю.

«А! Холопье семя!.. А если я в самом деле не тот? — мелькнуло у него в уме. — Нет! Нет!»

В дверях толпились немцы-алебардщики — они защищали вход.

— Запирайте двери, мои верные алебардщики!.. Если я голыми руками взял целое царство Московское, то с вашей помощью я удержу эту ошалелую клячу. О! Горе изменникам!

Но ошалелая кляча была сильнее, чем он думал. Еще с вечера Шуйский именем царя приказал дворцовой страже, алебардщикам и стрельцам, разойтись по домам, так что из всего караула, состоявшего из ста человек одних алебардщиков, осталось на страже человек до тридцати. С Шуйским же явилось ко дворцу более двухсот заговорщиков.

Мастерски задумал Шуйский свой роковой ход, мастерски и делал его — ступал уверенно, рассчитано: семь раз примеривался, чтобы один раз отрезать ненавистную ему рыжую голову.

Когда его молодцы приблизились ко дворцу, он слез с коня, набожно взошел на ступени Успенского собора и набожно поцеловал соборные двери.

— Кончайте скорее с вором, с Гришкою Отрепьевым! — сказал он, указывая на дворец крестом — тем, что дал ему Гермоген казанский. — Кончайте! Коли не убьете его — он нам всем головы снимет.

Толпа ломилась бешено, дико. Алебардщики не выдержали и подались назад. Раздались выстрелы…

— Государь, спасайся! — кричит верный Басманов. — Я умру за тебя!

Но упрямая рыжая голова еще верила в себя. Бесстрашно, с закушенными от злости губами, Димитрий выступает вперед и громко требует своего меча…

— Подайте мне мой меч!

Но где царский меч? Куда девался мечник? Нет его. Ведь он тоже Шуйский-Скопин — лукавой крови и в него попала капля. Нет великого мечника князя Михайлы Васильевича Скопина-Шуйского — и нет налицо царского меча.

Царь выхватил алебарду у Вильгельма Шварцгофа и, показавшись в наружных дверях, закричал к толпе резко, отчетливо:

— Я вам не Борис!

Толпа прикипела на месте. Да, это царский голос, страшный, как погребальный звон, резкий, как свист секиры палача. Ни с места — замерли, закоченели, на зверей напал страх…

Из толпы просвистала пуля, грянуло… Но толпа ни с места… страшно… это царь… надо падать ниц…

Но Басманов испортил все дело. Он вздумал защищать того, чей голос заставлял трепетать… Он бросился вперед, заслонил собою того, кто ужас наводил на толпу.

— Братцы, — говорил он, — бояре и думные люди! Побойтесь Бога, не делайте зла царю вашему, усмирите народ, не бесславьте себя!

Дурак! Погубил все дело… Татищев сразу понял это и, сказав крепкое слово, такое крепкое, какое в состоянии выговорить только рот русского человека, ударил Басманова ножом прямо в сердце… Басманов, как сноп, с хрипом скатился с лестницы.