Лжедимитрий

Как жалобно где-то воет собака… Ноет, плачет — буквально плачет бедный пес, словно Богу на людей жалуется, оплакивая кого-то. Кого он оплакивает?

— О, armer Hund![4]—бормочет сердобольный немец, алебардщик Вильгельм Шварцгоф. Ему, несмотря на совершающиеся кругом ужасы, стало жаль бедной собаки. Да, верно, и недаром воет…

Подходит немец — и между лесами, под окнами дворца, видит распростертого на земле — кого же? — царя! Которого он еще недавно защищал от разъяренных зверей, но — не смог защитить… О, бедный царь!

Так это над ним, над царем, раздается собачий плач!.. Никого не нашлось, кроме собаки, кто бы его оплакал, и она плачет… Это его собака — она, голодная деревенская собака, как-то пристала к нему на охоте, под Москвою, и с тех пор не оставляла его. Да, это она оплакивает московского царя, такого же, как и сама она, приблуду. То начнет лизать ему руки, лицо, то опять ударится в слезы — воет, воет, так что сердце надрывается.

Заплакал и добрый немец — честный слуга своего господина. Собака плачет!.. А люди… о, порождение скорпиев! Люди или пресмыкаются, ползают в ногах, или топчут ногами…

Добрый немец бережно приподнял несчастного царя. Он жив еще, он дышит…

— Господи, да, никак, это царь-батюшка?

— Он и есть! Ахти, родимые! Что с ним? Убит?

Это стрельцы увидали своего царя и бросились к нему.

— Он упал, знать, сердешный, расшибся… Ахти, горе какое!..

— На ветер его, братцы, на ветер — он маленько оклемает…

Подняли на руки. Несчастный только стонал в беспамятстве. Немец-алебардщик дал ему понюхать спирту, потер виски. Мало-помалу он начал приходить в себя, осматриваться. Его положили на плащ.

— Где я? Что со мной?

Собака с радостным визгом лизала ему руки, заглядывала в глаза. Он узнал собаку, узнал алебардщика, стрельцов. Вспомнил… все вспомнил разом! Да и нельзя было не вспомнить: крики, звяканье оружия, выстрелы, беготня — все говорило само за себя. Стрельцы жалостно смотрели на своего злополучного царя. Он жалобно стонал.

— Ох… спасибо, мои верные… Что царица?

— Не ведаем, царь-осударь, мы только что пришли к тебе — услыхали сполох и пришли.

Из окон дворца кто-то крикнул:

— Вон он, еретик!

Димитрий услыхал этот крик и затрепетал всем телом.

— Братцы! Ох, обороните вы меня от злодеев, от Шуйских, обороните, Господа ради, милые мои, православные!.. Ведите меня к миру — на площадь — перед Кремль. Братцы вы мои! Милые! Я вознесу вас выше всех, озолочу вас… боярских жен и дочерей отдам вам в неволю — все добро их ваше будет… Несите меня…

В это время послышались яростные крики заговорщиков:

— Вон он! Вон он! Нашли еретика! Давай его сюда!

Заговорщики наступали. Стрельцы, сомкнувшись в строй, прикрыли своего царя.

— Стой! Ни с места!

Заговорщики не слушались. Стрельцы дали залп по дворянам — некоторых положили на месте. Заговорщики дрогнули, попятились назад.

— Заряжай! — командуют стрельцы. — Стреляй их, лизоблюдов!

Но в это время показался сам Шуйский, верхом на коне и с крестом.

— Стойте! Стойте! — кричал он пересохшим горлом. — Куда бежите? От него не спрячетесь — он не таковский, чтоб забыл обиду. Это не простой вор — змий свирепый! Душите его, пока он в яме, а выползет — то и нам горе, и женам нашим, и детям.

Заговорщики воротились. Стрельцы опять приложились к ружьям. Критическая минута! Вся Россия на волоске — на волоске несколько столетий, целая будущая история страны — на одном тонком волоске: уцелеет или не уцелеет этот неразгаданный «змий»?

Но — лопнул волосок!.. Кто-то, гениальный, закричал в толпе заговорщиков:

— Коли так — так идем, братцы, в Стрелецку слободу, побьем их сук-стрельчих со щенятами-стрельчатами. Пущай они берегут вора, обманщика, злодея! Идем!

Стрельцы не выдержали. Сами бы они готовы были умереть, вынести великие муки, но детки их, жены… Нет, это было выше их сил. Для детей и жен — они отступились от царя… Опять осталась около него одна Приблуда: ни у него, ни у нее никого не было на свете…

Подошли заговорщики вместе с боярами и думными людьми. По лицам их видел несчастный, что его ожидало.

— Батюшка! — вскричал он, поднимая руки к небу. — Батюшка мой! Отец! Царь Иван Васильевич!.. Погляди на меня, на своего сына… Погляди, что со мной делают! Батюшка! Родитель мой! Защити меня…

— Какой он тебе батюшка, еретик окаянный! — закричал Григорий Валуев. — Пес твой батюшка, сука твоя матушка…

Приблуда кинулась на оскорбителя и чуть не схватила его за горло.

— Цыц, дьявол, цыц! Вот отец твой, окаянное отродье! — и он ножом отсек ухо у собаки.

Димитрия подняли и потащили во дворец, в новый «парадиз» его. Сам он не мог идти: когда сорвался с лесов, то вывихнул себе ногу, зашиб голову, расшиб грудь… Он был несказанно жалок… Рыжая, угловатая, так крепко сидевшая на плечах голова, еще недавно украшенная короной, дрожала. Лицо подергивало. Глаза искали своих в толпе, но никого не находили… Только голубые, добрые глаза немца Шварцгофа глядели участ-но… Вон труп Басманова, распростертый на земле: открытые глаза, остеклевшие, глядят на небо, на солнце… Нет и там, в небе, нет ни жалости, ни правды…