Лжедимитрий

Шуйский, услыхав это, взглянул на царицу такими «добрыми» глазами, что белый голубь, которого старуха прикормила к себе и он всякий раз садился ей на плечо, как она показывалась на дворе, и который сел и теперь ей на плечо в ожидании корма, — даже глупый голубь с испугу улетел на колокольню.

Но слово — сказано!

Обезображенный труп волокут далее, и на пути измышляют невозможное…

В довершение надругательства москвичи колотят в разбитые чугуны. «Колокольный звон, братец ты мой! Знатный звон!..» Тешится дикий народ, тешится боярская, торговая и холопья Москва, не умея измыслить ничего лучше этого…

Другая толпа тащит за ноги же труп Басманова, менее обезображенный. Бешеная оргия с этой дикой процессией останавливается на Красной площади.

Труп царя кладут на маленький столик, на котором обыкновенно мясники резали печенку для кошек Охотного ряда. Стол был длиною не более аршина, и потому царевы ноги свисали с него…

— По одежке протягивай ножки! — острит «Обжорный ряд».

Под ноги царя кладут труп Басманова.

— Ты любил его живого, пил и гулял с ним вместе — не расставайся с ним и после смерти!..

— Православные! Православные! — кричал Григорий Валуев, верхом скачущий из Кремля. — Еретичьяго бога нашел: вот он, его бог!

— Покажь! Покажь!

Валуев показывает маску, найденную в покоях Ма-

рины, которая к завтрашнему дню готовила маскарад.

— Вот смотрите! Это у него такой бог, а святые образа лежали под лавкой.

И маску кладут трупу на грудь. Достают какую-то дудку после убитого музыканта и всаживают в рот мертвому царю.

— Подуди-ка, подуди! Ты любил музыку — подуди-ка нам! Допрежь сего мы тебя тешили — теперь ты нас потешь!

На грудь царя кладут медную копейку.

— Это ему плата, как скоморохам дают…

К трупу валит еще новая, опьяневшая толпа… Это те, которые «работали» в городе — били, резали и грабили поляков… Покончив «работу» и накачавшись в польских погребах «венгржину» и «старей вудки», москвичи идут тешиться к трупу Димитрия:

— И моя-де денежка не щербата.

— А вот и я! Знай Кузьму Свиной Овин!

— А вот и я руку приложил! Помни Тереньку-плотника! А я еще спорил с дядей из-за гашника… А дядя-то прав! Точно царевич в Угличе зарезан…

Тешилась Москва весь день… Ночью, мертвецки пьяная, уснула мертвым сном…

Пуста Красная площадь — ни души, ни звука — точно вся Москва вымерла.

Около трупа неразгаданного исторического сфинкса оставалось ночью одно только живое существо — собака Приблуда… Как жалобно воет бедный пес!

Прошло несколько дней. Москва маленько отдохнула после своей «работы», проспалась после кровавого пира. Теперь она готовит что-то новенькое. За Серпуховскими воротами, на Котлах, разложен огромный костер. Около него москвичи толпятся, словно около водосвятия. Как ни жарок майский день, но москвичи все больше и больше разжигают костер. Кто несет охапку дров, кто бревно, кто доску, кто старую рогожу — и все валят в огненную кучу… «Чтобы жарче, братцы, было…» Для чего? Зачем этот костер?

— И кинулись мы, братец ты мой, на дом-ат самово воеводы, на Мнишков дом, этой самой Маришки-еретички отца, — разглагольствовал, поглядывая на огонь костра, стрелец Якунька, тот самый, что с Молчановым, да Шерефединовым, да с стрельцами Осипком, да Ортемкою удушили молодого Годунова-царя с матерью. — И шарахнули мы с молодцами на этот самый на дом на Мнишкин. Наперли это на ворота, понатужились, ухнули дубинушку— трах! — высадили ворота вчистую… А Мнишкин-воевода заперся в каменных палатах, что за каменной стеной стоят. Мы — и ну лупить в стены, а которые из молодцов и через стену перебираться стали, по плечам… Ну, думаем, знатной ухи наварим… Коли глядь — бояре едут… «Стойте, — говорят, — православные! Нечего-де их бить: мы-де их еретицкого царя уж сверзли — придушили… аки пса…» Ладно — придушили так придушили. Мы дальше… Так-ту до самой ночи и работали…

— Уж и страхи же, мать моя, были, как его-то, еретика, покончили, — говорила тут же у костра баба другой бабе, по-видимому деревенской. — Как оставили его, мать моя, ночью на Красной площади, так всее-то ноченьку бесы вокруг него короводились: то псом воют, то в бубны бьют, в сопели играют…

— А мне, родимушка, звонарь сказывал… — повествовала другая баба. — Всее ноченьку около него, еретика, огоньки бегали…

— Ой ли? Свечечки, должно?

— Нету, родимушка: языцы огненны, бесы, значит… У беса-то вить язык огненный.

— Ох, владычица, страсти какия!

— Везут! Везут! — прошел говор по толпе.

Это везут вырытый из могилы труп неразгаданного человека… Все от него отказались — и земля отказалась: земля не принимает его трупа… И для земли он неразгаданное нечто, как был неразгаданным для людей… Надо сжечь его — огонь все принимает…

Привезли останки трупа… В рогоже он… Из-под рогожи выскользнула белая рука, белая, как мрамор… Часть рыжих волос виднеется из-под рогожки…

Бросили в костер труп… Не горит — только темный дымный столб поднимается к небу… И огонь не берет его… Ужас нападает на толпу… Господи! Кто ж он? Святомученик или сам сатана?..

«Сатана!» — решила Москва. Так и царь решил — новый царь, Василий Шуйский…