Лжесвидетельства. Фальсификации. Компромат

Поэтому, наверное, и носил с собой пистолет? Звучит красиво. А польза от этого пистолета какая? Отстреливаться от охраны, которой Сталин даст приказ его арестовать, заподозрив, что и у него «глазки забегали»? Ну разве что застрелиться самому! Но способен ли на такой поступок жизнелюбивый плясун и весельчак Никита Сергеевич?

По мнению хрущевского зятя, мотивы выступления с докладом о культе личности Сталина на ХХ съезде — следующие. К 1956 году десятки известнейших партийных работников, военных деятелей, дипломатов, писателей, ученых были реабилитированы. С мертвых снимались ложные обвинения, их имена очищались от наветов и диких оговоров. Живым нужно было не просто участие, извинения, восстановление чести и достоинства. Им вернули паспорта, выдали денежную компенсацию, помогли устроиться с жильем, подыскали работу. Но требовалось и открыто сказать о тех трагических процессах, которые приобрели массовый характер. Уже до ХХ съезда и, конечно, в ходе заседаний у Хрущева крепло убеждение, что сказать откровенно об этом прежде всего должна партия. Соответствующий материал, который готовила специальная комиссия ЦК, куда входили большевики-ленинцы, вернувшиеся из лагерей и ссылок, в один из последних дней работы съезда лег на его стол.

Многие подробности о «врагах народа» начали доходить тогда до Хрущева, открывая истоки и размах массовых репрессий. Наверное, стыд и ужас соседствовали в его душе. Конечно, он был причастен к репрессиям и гибели многих товарищей, ставил свою подпись на приговорах «особых» совещаний и троек.

Разные варианты восстановления истины и справедливости занимали ум Хрущева, но бесспорно одно: он не испугался личной ответственности, душа его не зачерствела.

Никита Сергеевич много раз вспоминал ночь перед последним днем работы съезда. Тогда он еще раз перечитал страницы доклада, и ему померещилось, что он слышит голоса погибших товарищей. Что творилось в его душе? Его, конечно, угнетала вина перед ними.

У каждого свое право судить Хрущева за такой поворот ХХ съезда, за ту роль, которую он сыграл в истории нашей страны и партии. Бесспорно, по-видимому, одно: этот съезд никого не оставил равнодушным. Стало ясно, что за зло, за преступления против народа рано или поздно придется нести ответ, что из молчания не возникнет прощения.

Когда он объявил о своем решении, его стали пугать непредсказуемыми последствиями. Чем сильнее противились Молотов, Маленков и Ворошилов, тем тверже становилось убеждение Хрущева: надо открыть все. Принять половинчатое решение, осуждающее культ личности Сталина, и не вдаваться в подробности массовых репрессий, с его точки зрения, означало обман партии. Он предложил Молотову выступить с докладом. Тот отказался. Никита Сергеевич предупредил, что не изменит решения и выступит с докладом в качестве делегата съезда. Не остановило его и то, что он ставил под удар и себя: ведь он тоже был рядом со Сталиным. Он сказал, что лгать и изворачиваться не будет. «Придут молодые, спросят: почему смолчали? Что ответим им мы? Как они отнесутся к нам? Спасали свои шкуры, не хотели ответственности? Не жгла боль за гибель товарищей?!»

Так вспоминал Хрущев тот день своей жизни.

Его решение требовало немалого мужества. Поймут ли его? Поддержат? Встанет ведь и вопрос: а где же ты был раньше, дорогой товарищ, разве не знал, что арестовывают твоих друзей по партии, тех, с кем ты работал много лет бок о бок, неужели верил, что все это враги?

Члены хрущевской команды развивают эту концепцию вширь и вглубь. У Никиты Сергеевича трудилось немало способных и даже по-своему талантливых аналитиков и публицистов. Одним из них был Ф. М. Бурлацкий, написавший о той эпохе немало ностальгически-проникновенных страниц. Бесспорный мастер тонкой детали, впечатляющего штриха. В одной из своих книг он приводит такой запоминающийся эпизод.

На одной из встреч с руководителями коммунистических и рабочих партий Хрущев, стоя с рюмкой коньяка в руке, рассказывал: