— Но сейчас я должна уйти… Прошу тебя, отпусти меня, Титу, дорогой… Куда ты дел мое пальто?
Титу оторопел. Ему причинила боль одна мысль, что он снова останется один, наедине с незаконченной статьей, в поисках эффектной концовки. Теперь главным для него была Танца, а все остальное не имело никакого значения. Ничто на свете не могло сейчас заменить ему то очарование, которое она внесла в его прокуренную комнатку. В эти минуты весь смысл и вся мудрость жизни сводились для него к зеленому теплу ее глаз, к ласковому тихому голосу, роняющему таинственные слова, к горячему, пугливо вздрагивающему телу. Охваченный отчаянием при мысли, что она вот-вот уйдет и он может ее потерять, Титу загородил Танце дорогу, крепко ее обнял и, заглядывая в глаза, хриплым голосом возразил:
— Нельзя, нельзя так уходить…
Ему тотчас стало стыдно собственных слов, но девушка, словно прислушиваясь к своему сердцу, ответила ему лишь удивленной улыбкой. Рука Титу замешкалась на ее тонкой, белой блузке, застегнутой спереди несколькими кнопками. Танца с той же удивленной улыбкой помогла ему расстегнуть блузку, укоризненно шепча, словно в каком-то забытьи:
— Оставь блузку, Титу… Нет, нет, не надо… прошу тебя… я должна уйти…
Титу пересохшим от волнения голосом тоже что-то говорил, не сознавая, что именно. Их слова сливались в радостное журчание.
Затем Танца неподвижно стояла в одной лишь коротенькой, выше колен, рубашонке, тесно прилегавшей к телу, как бесполезная защита. Ее скрещенные руки пытались спрятать грудь, чьи маленькие нежные соски казались единственной поддержкой соскальзывающей рубашке.
— Мне холодно… — чуть слышно прошептала девушка.
Титу поднял ее на руки, как сонного ребенка, уложил в кровать и укутал. Она так и осталась неподвижно лежать лицом вверх, пристально глядя в глаза Титу, который все поправлял одеяло. Вдруг Танца почувствовала, что он лежит рядом с нею. Его холодные руки гладили ее упругую грудь, скользили по горячему животу. Она снова начала в полузабытьи шептать: «Нет, нет, нет», — но затем повернулась к нему и обеими руками обхватила его за шею. Почувствовала чужое колено…
Позже, когда она опомнилась, Титу уже снова сидел на краю постели и целовал ее лицо, по которому катились слезы.
— Ты жалеешь, Танца? — послышался его голос. — Я не хочу, чтобы ты жалела!
Она широко открыла глаза, блеснувшие в темноте комнаты, отрицательно покачала головой и с какой-то новой лаской в голосе ответила лишь одним словом «нет». После короткого раздумья она спросила:
— Ты меня еще любишь?
Титу ответил градом поцелуев, но она остановила его новым вопросом:
— Сейчас ты веришь, что я тебя люблю?
— Я никогда в этом не сомневался. Это ты усомнилась в моей любви.
— Значит, я не должна сомневаться?
— Нет! — воскликнул Титу, вновь закрывая ей рот страстным поцелуем.
Оставшись один, Титу опустил шторы и зажег лампу. Желтый, подслеповатый свет возвратил его к действительности. В комнате еще ощущался аромат тела девушки, дурманящий и таинственный, как будто еще слышались ее слова, стоны… Только сейчас он понял, что их любовь приняла новый, чреватый серьезными последствиями оборот. И это как раз теперь, когда он только-только начал становиться на ноги! Он, конечно, любит Танцу, но вправе ли он испортить девушке жизнь, связав ее судьбу со своей, столь необеспеченной? Разве сможет он содержать жену, если и сам еще не знает, на что будет жить?.. И Титу тут же выискал для себя оправдание: он ведь сопротивлялся, Танца пришла к нему сама, да и не всякая любовь, какой бы пылкой она ни была, обязательно должна увенчаться браком. Ведь в других случаях… Но тут же он сам устыдился своих оправданий и оборвал себя: «Какой же ты подлец, Титу! Как тебе только не стыдно!»
Григоре Юга не мог больше оставаться в поместье. Его терзало не только одиночество, но и настойчивые уговоры отца не разрушать семью из-за вполне естественных, а главное, преходящих недоразумений. Рассказать отцу всю правду он не мог, было стыдно и противно. Он считал себя униженным тем, что за пять лет совместной жизни не сумел внушить жене хотя бы самое элементарное уважение, раз она оказалась способна изменять ему в их собственном доме. Кроме того, он не был уверен в своей непреклонности. Нередко он ловил себя на том, что выискивает для Надины извинения, и боялся, что любовь его еще не умерла, что она лишь ждет повода, чтобы все забыть и продолжать жизнь по-старому. Григоре сам себя презирал и опасался собственной слабости. В сутолоке Бухареста он хотя бы не будет одинок.
Он переехал к тете Мариуке, в ту комнату, где провел студенческие годы. Комната была заботливо убрана. Увидев, что она пришлась племяннику по вкусу, тетя удовлетворенно заметила:
— Тебе здесь нравится, Григорицэ?.. Я сама все устроила. Хочу, чтобы ты чувствовал себя как дома, не испытывал ни в чем недостатка, не жалел, что…
Она замолчала. Тетя Мариука знала, что для Григоре не секрет ее всегдашняя неприязнь к Надине, и сейчас она не хотела даже упоминать о ней. Но Григоре неожиданно ответил: