Маэстро, точите лопату!

Словом, организационная часть работ была позади, отгремели ученые советы (что устанавливать и где устанавливать), отшумели партийные собрания по итогам ученых советов (кому перед кем извиниться за «олуха, простите, царя небесного» и кому за «стоит на бараньей позиции»). Наладился мир, штурмовой порядок. С одной стороны теперь были институты Сибири и Центра, «Ангара», с другой— единица малая, небухгалтерская — космический пришелец нейтрон.

* * *

Великолепен тип ученого — сибирский ученый.

В свое время среди членов Союза писателей был тип писателя — «ташкентский писатель». Ужасно было обидно — получить именование «ташкентский писатель». Такую обиду смывают чернилами, и некоторые— до сих пор. А значило это, что, когда настоящий писатель был разметан войной, когда один крепил фронт, другой — тыл, третий — блокированный Ленинград, четвертый тем временем смотался в Ташкент и там, без взыскательных судей, оформил себя писателем.

Сибирь далеко от Москвы, но сибирский ученый — не «ташкентский писатель». Космик Лузов, ученый с лицом человека, разгружающего вручную вагоны, не выбирал для защиты своей диссертации город поглуше.

— Он в Москве защищался, у Вернова! — подняв палец, сообщают о нем.

Может быть, кандидат наук из земель поюжнее утаил бы конфуз, не сказал. А Лузов в рабочем порядке сказал директору СибИЗМИРа Степанову (на прошлой неделе в Москве избран членом-корреспондентом Академии наук СССР): «Видели, у меня самописец регистрирует всплески излучений из космоса? Ни черта это не всплески, надо было мне раньше додуматься. Это липинский брат Валерка заводит венгерский мотоциклет, вот что пишет прибор у меня!»

Особ и характер травм, получаемых сибирским ученым. Седалищными недугами он не страдает, у него одежда не лоснится с тыла и на локтях от застольного тщания. Одежда Лузова терпит другой урон: как есть разрезается льдом на груди, в первый после ледохода денек пришлось переплывать Ангару. И Степанов вот сидит на Часовых сопках, царапает левой рукой доклад для конгресса гелиофизиков, левой рукой бросает в рот семечки: правую вывихнул, упал на лесной дороге, кистью как раз в замерзший след лошади. И сибирский ученый Липин…

Но сейчас-то Липин здоров. Липин дрался всю жизнь. С голодом— чужим. С фашизмом. С беспризорностью и безотцовщиной (не одного и не двух мальчишек-детдомовцев вырастил он в семье, вывел в люди, растит и теперь). И когда все извел: голод, фашизм, сколько мог — безотцовщину, — растерялся немного, с кем драться. Выбрал слепые силы природы.

В танковом шлеме, с аедром овса стоял посреди кривых горных лиственниц Липин.

— Атомоход не пойдет, Вездеход не пойдет, Теплоход не пойдет, больные они. Жереба Николаич здоровый, а кой прок в одной лошади?

Так говорил Липин на горной промежуточной базе. Сюда кое-как заполз Вездеход, но отсюда до горной вершины еще пять километров того, что, обожествляя возможности лошадей, позволительно назвать конной тропой.

Была ночь. Шел снег. Изо всех сил мигая огнями, летел в Монголии самолет. Была ночь и зима, потому что у подножия Хулугайши четыре времени дня — это четыре времени года. Утро — весна, день — лето, вечер — осень, ночью зима, валит снег, молчит, замерзает водопадец в ущелье.

Утром всех разбудили глухие удары — ветер сваливал снег на крышу кибитки. Утром небо очистилось. Утром все лошади оказались здоровыми. А здоровый еще и вчера Жереба Николаич, самая главная лошадь, ночью сбежал, предвидя возможность работы.

— Седлать и грузить, — опозоренный своим персональным конем, молвил Липин.

Грузить подошли все. На вьючные горные седла торчком воздвигали полутораметровые плиты — пенопласт, обшитый фанерой. Кони храпели, падали, бились, но на узде висел человек, еще один для смирности заматывал лошадиную морду мешком, а четверо строили на вьючном седле дом из щитов.

На вершины высоких гор закат приходит двумя часами поздней, чем в долины Но даже с вершины ушел закат, когда мы поднялись, каждый втаскивая на поводу свою лошадь, задыхаясь, обмирая на пропастях, растеряв где-то в пути рукавицы, телогрейки и шапки.

Здесь, на вершине, когда-то стояла кибитка. Ветер сорвал ее и унес. Сюда привезли палатку. Липин и рабочий Саша Майоров развернули ее — ветер прямо в руках изорвал палатку на клочья. Тогда Липин завез сюда дом. По щепочке, по листику жести, за десятки восхождений едва обозначенной тропой снежных баранов. Он на лошади Атомоходе поднял на вершину трехсоткилограммовый арбуз — «Ангару», поднял пять тонн свинцовых кирпичей для уловления нейтронов и семьдесят тонн по графе «разное». То есть все для того, чтобы нейтронные счетчики стояли как можно дальше от венгерского мотоцикла. Обогреть эти счетчики, десять лет давать им тепло и энергию должна была «Ангара».

Вообще-то справа лежала Монголия. Целиком виднелся монгольский Байкал — озеро Хубсугул. Но никому не было дела до природных красот. Люди лежали пластом на щитах, и самой обидной казалась версия: если вдруг не отдышишься после этого восхождения и тебя спустят вниз во вьюке, кто-то снимет картуз, отдавая почести альпинисту.