Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья

Единственной причиной, по которой Пигафетта поместил этот остров настолько далеко к югу от реальности, стало его убеждение в том, что они миновали и еще один легендарный остров – Сумбдит-Прадит, притом название это больше не встречается ни в одном известном нам источнике[642]. Хитроумный – иногда чрезмерно хитроумный, но всегда блистательный Дж. Э. Нанн около 90 лет назад предположил, что это название – искаженное «Серендип»: так назывался сказочный остров «золота», хорошо известный в арабской и индийской литературе и часто отождествляемый со Шри-Ланкой. Возникший в английском языке термин «серендипность», который придумал Хорас Уолпол для характеристики случайных и удивительных открытий, берет свое начало от этого названия

[643]. Нанн предположил, что Пигафетта добавил к названию «Серендип» малайское слово prada, означающее «серебро»[644]

. «Острова золота и серебра» постоянно фигурируют в мифах и часто встречаются на европейских картах Японского моря и окружающих вод XVI–XVII веков[645].

Если идея Нанна верна, то Пигафетта и тем более Магеллан пользовались информацией, которую частично почерпнули из малайских источников или карт, что вполне возможно. Как мы уже знаем, картограф Франсиско Родригес работал с малайскими оригиналами в то время, когда Магеллан находился на Востоке. В Малакке, где жил тогда Магеллан, можно было ознакомиться с малайскими легендами. Кроме того, с ним был Энрике. Его постоянный корреспондент Франсишку Серран поддерживал контакты с малайскими купцами и мореходами, поскольку сам жил на Молуккских островах. Конечно, малайцы не знали топонима Сипангу, но ассоциации с серебром – товаром, который Марко Поло связывал с Сипангу и который действительно являлся крупной статьей японского экспорта, – вероятно, было достаточно, чтобы образованные европейцы могли установить нужные связи[646].

Наконец, у Магеллана могла быть и еще одна причина продолжать двигаться на север: он мог решить, что если не встретит островов по пути, то доберется до материковой Азии. Пигафетта утверждает, что флотилия повернула на запад, когда командир наконец-то это одобрил «с целью быть ближе к мысу Гатикара» (per apropinquarse piú a la tera de Gaticara)[647]

, как в древности назывался южноазиатский полуостров неизвестного местонахождения; однако ни логика, ни источники не позволяют думать, что он был целью Магеллана. Так или иначе, он продолжал держать курс на север, пока в конце февраля не повернул на запад, когда корабли, по оценкам штурманов, находились между 12 и 14 ° северной широты; трудно удержаться от мысли, что он все-таки думал о Филиппинах.

Готовность капитан-генерала продлить путешествие должна была иметь основательные причины, по крайней мере с его точки зрения, потому что бедственное положение, до которого довели его команду голод и цинга, было очевидно и нуждалось в немедленном исправлении. Пигафетта, возможно, немного преувеличил, выставляя самого себя мучеником, описывая свои многочисленные жертвы, свое чудесное спасение, решительность капитан-генерала и силу духа команды. И это повествование действительно стало знаменитым – возможно, это один из самых цитируемых фрагментов в истории литературы о путешествиях. Но оно так ярко и убедительно, что мы все равно приведем его и здесь: «Мы питались сухарями, но то уже не были сухари, а сухарная пыль, смешанная с червями, сожравшими самые лучшие сухари. Она сильно воняла крысиной мочой. Мы пили желтую воду, которая гнила уже много дней. Мы ели также воловью кожу, покрывающую грот-грей, чтобы ванты не перетирались; от действия солнца, дождей и ветра она сделалась неимоверно твердой. Мы замачивали ее в морской воде в продолжение четырех-пяти дней, после чего клали на несколько минут на горячие уголья и съедали ее. Мы часто питались древесными опилками. Крысы продавались по полдуката за штуку, но и за такую цену их невозможно было достать»[648].

Особенно потрясает, конечно, пассаж про воловью кожу, поскольку именно этим Магеллан грозил в проливе морякам, проявившим, по его мнению, трусость. Учитывая, что десны у многих раздуло от цинги, такое меню, должно быть, было особенно невыносимым. Пигафетта вновь приводит ужасные подробности, описывая людоедские фантазии, которые овладевали изнуренными голодом и цингой людьми. Когда наконец экспедиция все-таки достигла суши, «некоторые из больных попросили нас принести им внутренности мужчины или женщины в том случае, если мы кого-нибудь убьем, дабы они могли немедленно излечиться от своей болезни»[649].