Магическая Прага

Стоит привести еще одну историю, имевшую место в уже упоминутом доме “У золотого колодца”. Некоему кондитеру поступил заказ на Рождество изготовить фигурки двух обезглавленных испанских привидений, кавалера и его супруги, которые по ночам бродили по мрачному замку. Оба несчастных явились ему с головами на плечах и умоляли кондитера придать реальный облик сладким фигурам, которых он вылепил, а затем извлечь из того погреба, в котором их убийца и спрятал. Кондитер, не испугавшись, повиновался и похоронил их как положено, за что выручил горсть золотых из их сбережений, припрятанных в развалинах замка[1086]. В доме “У черного кота” на Панской улице, когда чума унесла жизни хозяина и его жены, коварный слуга убил их трех дочерей, чтобы обокрасть дом. Но огромный черный кот с загнутыми когтями вцепился ему в грудь и круглыми сутками висел на его груди, расцарапывая ее своими крючковатыми лапами. И тщетно слуга носился по улицам города, в бешенстве умоляя прохожих снять с его груди это адское животное: кота никто не видел[1087]

. А кто тот старикашка в шляпе с перьями и в сапогах, который, выходя из иезуитской церкви Святого Варфоломея, отмахивается кулаками от злобного мастифа? Это граф Дейм, который не может обрести покой, так как при жизни превратил человека в собаку. И тот пес никогда не обретет посмертного покоя, если не вернет себе человеческий облик. Но дело в том, что граф после смерти уже не способен совершать превращения[1088].

Во дворике Эммаусского монастыря по ночам бродит безголовый монах, негодяй, транжиривший направо-налево полученные пожертвования на женщин и выпивку. Он дошел до того, что украл из часовни облатки, за что ему отрубили голову[1089]

. Запачканные и жирные дождевики, рясы, торсы, лишенные облика, так и бросаются на нас, моля о погребении и отмщении. Было время, когда появление привидений служило дурным предзнаменованием. В 1713 г. однажды холодной мартовской ночью во время метели и пурги “Великая чума” пришла в город в обличье всадника, выезжающего на страшной кляче из какой-то гостиницы в Старом городе. Лицо у него было желто-восковое, лиловые губы пересохли, а на голове – огромные черные перья, свешивающиеся с завязанных в узел золоченых шнурков. Под плащом находился только его скелет. Первой жертвой эпидемии чумы, вмиг охватившей всей страну, стала миловидная горничная в гостинице, которую он прижал к груди и поцеловал своими зловонными устами, когда та пришла наводить порядок в комнате[1090].

Но с некоторыми привидениями так и не удалось справиться. В декабре 1874 г. в районе Подскали, в доме господина Прохазки, когда-то, видимо, принадлежавшем иезуитам, кто-то назойливо играл на трубе, так что земля содрогалась, а вокруг слышался звон тарелок и льющейся воды. Кто-то заявил, что видел, как по воздуху летала шляпа иезуита. Кто-то считал, что это буйствовал дух убийцы целой семьи. Старушки ставили свечи, обильно окропляли святой водой и делали ставки в лотерею. Как один лающий пес заставляет лаять всех собак в округе, эти звуки породили общий грохот. Спустя три недели этого гама замолчал призрак той трубы, мелодия которой уже вошла в моду и вместе с полькой стала частью стандартного репертуара музыкальных кафе и танцплощадок[1091]

. В то время вся Прага собиралась в театре Бергера, в деревянном шатре, на сцене среди игры зеркальных отражений в густом тумане во весь голос выли и извивались чудовища, скелеты, зомби, призраки, которых работник сцены тщетно пытался обезглавить, гоняясь за ними и целясь в них своими рубящими ударами[1092].

Ярмарочные песни, “питавали”, слезливые народные песни Попелки Билиановой, сенсационные романы, иллюстрированные журналы только плодили пражских привидений. Новая волна интереса к привидениям и историям, связанным с ними, обязана сюрреалистам, которых очень привлекала литература кошмара. Особенно Незвал испытывал слабость к рассказам об ужасах, о невероятных преступлениях, “загадках Праги”, к этим низкопробным романам о мерзких злодействах, публикуемые во второсортных издательствах, в основном у Алоиса Гинека, в конце xix века для читателей-выпивох[1093]

. И если даже “многие страницы в этих книгах до того зачитаны, что ничего уже не разобрать, – пишет Незвал, – в самой этой ветхости столько подлинной поэзии, подлинной любви к Праге… Но у Праги свои тайны. Я уверен – придет время – и ее загадочный, романтически-сумрачный свет еще верой и правдой послужит поэтам”[1094]; “…по мере роста моего интереса к черным романам Прага стала являться мне во все более волнующем свете, те места, что меньше всего принадлежат нашему веку, ее старая часть”[1095].