Магическая Прага

Он неохотно и нерегулярно участвовал в заседаниях дворцового совета и пренебрегал государственными делами, часто доверяя их окружающим его интриганам и подхалимам. Он прятался от незнакомцев, надолго скрываясь в самых укромных уголках Пражского Града, словно в Эскориале, отраженный в сотнях зеркал, при слабом свете свечей. Бледный, с грустным взглядом, обессиленный борьбой с депрессией, с обвисшими щеками – он, как заметил Макс Брод[518], был похож на “бога, нуждающегося в помощи”. “Он слушает мессу из укромной часовни, со всех сторон окруженной решетками, – говорит о нем камергер Румпф в драме “Король Рудольф” Карасека. – Он гуляет только по коридорам, в которых замурованы все окна, кроме одной узкой бойницы”[519].

Невозможно было отвлечь его от колб и суеверных наблюдений[520]. В своей замкнутости, случалось, он доверял глупой клевете сплетников, ignavum pecus (лат. “ленивое стадо”) придворных. Не желая давать аудиенции, он вынуждал иностранных послов месяцами ожидать в приемных покоях, где они сплетничали, словно в кресле цирюльника. Он окружил себя составителями гороскопов и изготовителями магических зеркал – жуликами и мошенниками, вроде Иеронима Скотта.

От его комнат, расположенных в самой укромной части замка, над Оленьим рвом, в ту пору начинался сад, где можно было любоваться тюльпанами, аллеями, засаженными акациями, теплицами для цитрусовых, оранжереями, фонтанами, статуями, перголами[521]

, экзотическими птицами и даже африканским львом, смерть которого – согласно гороскопу – должна была стать предвестием его смерти[522].

Приступы меланхолии и тоски омрачали дух Рудольфа. Сторонясь государственных дел, он, однако, был весьма ревнив к собственной власти, постоянно выдумывал призрачных соперников, а в отношении тех, кто неожиданно вызывал в нем подозрения, был мстителен, как гадюка. Когда случались с ним приступы подозрительности, он становился почти безумен, совершая в гневе необъяснимые поступки, желая уничтожить воображаемых врагов, чтобы показать остальным, что его могущество не ослабло[523].

Ох уж эти гороскопы! На портрете Рудольф изображен в напряженной и нерешительной позе, которая еще сильнее подчеркивает неистовство его поступков. В исступлении он доходил до крайностей. И длинные грозные тени, пугающие тени преследовали по коридорам короля, одетого в испанский черный бархатный камзол с белым воротником, отделанный золотыми кружевами[524]. Он влачил мрачное и безрадостное существование, словно все время постился. Но пост этот сопровождался ужасными масками гнева и двуличия!

Из зенита благосклонности Рудольф низводил своих приспешников в надир опалы. Ночью 26 сентября 1600 г. он набросился с кулаками на камергера Вольфганга Румпфа, которого подозревал в недоброжелательстве[525]. Он заключил пожизненно в тюрьму другого придворного камергера, Иржи Попеля из Лобковиц, заподозрив в желании сместить его с трона, и даже энергичное вмешательство католических иерархов не помогло освободить несчастного[526]

. В весьма высокопарной трагедии “Король Рудольф” (1862) Витезслав Галек присочинил, что даже Еве из Лобковиц, которой Рудольф был очарован, не удалось добиться освобождения собственного отца.

Когда болезненные приступы отпускали Рудольфа, он впадал в апатию, все более замыкаясь в себе и забрасывая государственные дела, чтобы полностью посвятить себя алхимии, искусствам и звездам. Однако империю потрясали теологические споры, восстания князей Трансильвании и постоянные набеги турок. Все четырнадцать лет его правления (1592–1606) мусульмане и католики воевали между собой, что означало массовые убийства, грабежи, капитуляции и завоевания больших крепостей, о чем можно прочитать в уже процитированных мемуарах Микулаша Дачицкого.

В драме Иржи Карасека камергер Румпф так описывает Рудольфа: “…я знаком с Его Величеством с детства. Я сопровождал его к испанскому двору короля Филиппа. И потому я могу сказать, что нет на свете создания более печального и более одинокого. Мы подолгу оставались в мрачных храмах, порой до самой ночи. Я видел его страстно молящимся, и мне казалось, что небо должно было сдаться под таким напором. Но все его мольбы были напрасны. Едва мы покидали храм, как он снова погружался в печаль. Он сомневался в собственном спасении и страшился адских мук. Он искал укрытия здесь, в Праге, словно в монастыре. Боясь людей, выходил только ночью. Ни с кем не разговаривал, никто не видел его улыбающимся. Его душа столь же мрачна, как и его одеяние. И если бы не увлечение оккультными науками, что так его манили, астрологией и алхимией, если бы не искусство, статуи, картины, книги, драгоценности, ткани, которые он собирает с ненасытной алчностью, он так бы и жил в подобной пустоте и зачах бы, как никчемная тень…”[527].