Страсть к “диковинам” сопровождается у Арчимбольдо внимательностью к деталям, характерной для многих художников-рудольфинцев, таких, как Бартоломеус Спрангер, Питер Стивенс, Рулант Саверей, которые в своих пейзажах, “Охотах” и “учебниках природы” заботливо выписывали каждую шерстинку, каждую веточку, каждый стебель, каждый камень. В “Лабиринте” Коменского один из двух телохранителей королевы Тщеты, тот, что воплощает Хитрость (
Непросто разобраться в груде нагроможденных друг на друга животных, в переплетении ушей, хвостов, лап, рогов, которые превращают изображенного на портрете мужчину в подобие Ноева ковчега, в конгломерат зверей, вроде “допотопных” пейзажей Руланта Саверея, в тесное нагромождение куриных, бабуинов, перепончатолапых, оленей, пернатых, диких зверей. С затылка до лба сгрудились обезьяна, горный козел, лошадь, кабан, медведь, мул, олень, лань, леопард, газель, собака, верблюд, лев. Лиса, “хитрющее животное”, находится на лбу и своим хвостом образует бровь. Ухо и щека принимают вид головы смущенного слона, опирающейся на осла. Заяц, который обладает великолепным нюхом, но неосторожен, формирует своей спиной круглый нос. Волк с открытой пастью образует глаз. Ненасытный кот – рот. Подбородок – голова тигра, высовывающаяся из слоновьего хобота. Свернувшийся рядом с косулей бык образует шею.
Глава 38
Кокошка ошибается, утверждая, что искусство Арчимбольдо “антимагическое” и свободно от какого-либо суеверия[593]
. Тот же Команини уже отмечал его онирическую суть, его мастерство, его искусность и удивительность. В “Фиджино, или О цели живописи”, беседуя о трех “распорядителях сновидений” Морфее, Икеле и Фантасе, один из собеседников, по прозвищу Гуашь, утверждает: “Не будь все это сказками, я бы сказал, что все эти распорядители сновидений весьма знакомы Арчимбольдо, потому что он умеет делать те же хитрости и превращения, что и они делают. Впрочем, он их превосходит, ведь он может куда больше, чем они, превращая животных, и птиц, и змей, и сучья, и цветы, и фрукты, и рыб, и травы, и листья, и колосья, и солому, и ягоды в мужчин и мужскую одежду, в женщин и женские украшения”. А другой собеседник возражает, заметив, что “добродетель фантазии”, должно быть, “чрезвычайно развита у Арчимбольдо, поскольку он, соединяя вместе изображения наблюдаемых им чувственных вещей, создает из них странные каприччо, а также идолов, превосходящих любую фантазию, ловко сваливая в кучу с трудом сочетаемое и творя из этого все, что он захочет”[594].Предметы Арчимбольдо, хоть и выписаны весьма тщательно, точно и реалистично, обладают пугающей жизнеподобностью призраков, мертвых реликвий: кишение мертвых рыб, груды перезрелых, увядающих фруктов. Нечто аморфное, склизкое, отталкивающее есть в лице-зверинце “Земли” – жуткого охотника, мрачной горы дичи. “Вода” (1566), чудовищная голова из глазастых рыб, осьминогов, ящериц и мелких морских гадов, раковин и панцирей улиток – это триумф склизкости. Так я представляю себе ужасную голову спрута – морского чудовища Ктулху из рассказов Говарда Лавкрафта.
Безмерное уныние исходит от “Зимы” (1563) – ужасного маскарона[595]
, косматого, щетинистого старика, словно составленного из острых сучков. Узловатый ствол дерева образует голову, с волосами из переплетающихся ветвей с мелкими листьями; носом служит торчащий из ствола сук с ободранной корой. Колючие отростки ветвей служат ему бровями и бородкой. Распухшие губы – белые древесные грибы, заросшие мхом. Из рогожи торчит морщинистая шея, с которой свисает ветвь с лимоном и апельсином.А что можно сказать о призрачной мрачности “Огня” (1566) – выражения древнего военного ужаса, идола, готового к набегам и поджогам, – не воспоминание ли это о компании Максимилиана II против турок?[596]
Волосы у фигуры из волнистых и развевающихся языков пламени, лоб и рот – из запальных шнуров, в глазу – огарок восковой свечи, нос и уши – рукояти мечей, шею поддерживает что-то вроде канделябра и факел, воротник из металлических пластин, перемежающихся изумрудами, а грудь – из бомбард и аркебуз.