Магия имени

Зоя приходила к Трембачу, готовила еду, прибирала, стирала и гладила его рубашки. Она была спокойной женщиой, но очень обидчивой. Иногда Трембач замечал, что Зоя с ним не разговаривает. Он, понимая, что обидел ее неосторожным словом, пытался и так загладить свою вину, и эдак, но Зоя молчала, стиснув зубы. Трембачу было неуютно, когда на него сердились. У него начиналась депрессия. «Ну, скажи хоть что-нибудь! Не молчи! – убеждал он Зою. – Ну, виноват я, ну сволочь, согласен, а ты королева. Пьяный был, не помню ни черта, что я такого сказал? Прости, если можешь!» И он ронял голову на грудь. Зоя, поджав губы, молча вытирала посуду. Даже в позе ее угадывался упрек.

– Она убивает меня своим молчанием, – жаловался Трембач другу Витьку. – Она молчит, а мне выть хочется!

– Пусть лучше молчит, чем пасть разевает, – отвечал грубый Витек. – Моя как разинет хлеборезку, как завизжит, так убил бы, чесслово, и рука бы не дрогнула! Стервида! Скажи спасибо, что твоя молчит.

Зоя обижается и уже две недели не приходит. Витек лежит в больнице с приступом язвы желудка, во власти врачей и стервиды. Трембач вчера зашел проведать его, так стервида, поверите, с места не сдвинулась, сидела, как бельмо на глазу, пасла его, чтоб они, не дай бог, не это самое… Так и унес непочатую в портфеле, провожаемый взглядами обоих – раненым Витька и торжествующе-подозрительным стервиды. Настроение было препоганое. Хоть Рюмчик, живая душа, поддерживает компанию. Трембач протянул руку и погладил кота по спине.

Люська, стоя на коленях на кафельном полу общей уборной, яростно терла мочалкой унитаз, резко вскидывая голову, чтобы отбросить с потного лба обесцвеченные перекисью пряди волос, и вытирала разгоряченное лицо о собственное плечо. Ярко-красная мочалка, синие резиновые перчатки, белый сияющий унитаз в мыльной пене – зрелище по накалу красок вполне импрессионистское.

– Убью, – бормотала Люська, споро двигая руками, – убью паскуду, которая не спускает воду и ссыт мимо! Поймаю и пообрываю яйца на…! Своими руками, и пусть тогда не жалуется! Закрыть и выдавать ключ по графику. Или вообще не давать. Лето на улице, иди сри на пустыре за огородами, нечего тут гадить и не спускать! И говорила же, предупреждала, пьянь подзаборная, алкаш хренов, химик гребаный! П-ф-ф-ф! – оттопырив губу, она пыталась сдуть упавшую на лоб непослушную прядь. – П-ф-ф-ф! Жара чертова, когда же это пекло кончится, сил никаких не осталось! А ведь лето еще впереди! – Люська переключилась на погоду, жалуясь на жару и отсутствие дождей.

В дверь деликатно постучали. Она оторвалась от своего занятия, выпрямилась и рявкнула:

– А ну, кому это так приспичило?

За дверью было тихо, никто не отозвался, потом прошаркали осторожные шаги – кто-то удалялся на цыпочках, видимо, решив отправиться за огороды. Люська рассмеялась.

У Людмилы Ивановны Кочетковой была нелегкая жизнь и взрывной характер. Выходить из трудных жизненных ситуаций ей приходилось самой, не рассчитывая на чью-либо поддержку, и главным ее жизненным правилом стало выкричать громко и визгливо все свои проблемы, причем чем громче, тем лучше, и не один раз. В определенный момент наступало просветление, и она представляла, что нужно делать дальше. Крик прекращался, и Люська начинала действовать.

Она всю жизнь была Люськой – и в семнадцать лет, когда перепуганным насмерть деревенским заморышем-сиротой приехала в город наниматься в санитарки в больницу, где работала ее тетка, сестра покойной матери. Постой, когда же это было? Е-мое! Тридцатник натикало! А кажется, только вчера. Ну, жизнь! Чего только не было! И неудачное замужество, и несчастье с Васенькой, и вечная нехватка денег на лекарства… Спасибо, Станислав Сигизмундович помогал, единственный друг, ближе отца родного. Официанткой вкалывала в ресторане, с ног падала от усталости, от заведующего, кобеля паршивого, отбивалась, а мысли все о Васеньке – как он там? Не плачет ли? Вдруг Андреиха уснула, а сын из кроватки вывалился да лежит голенький на полу, кричит-надрывается? Люська, помня свое бесприютное детство в семье старшего брата, безумно любила сына. И стоило ей уйти из дома на работу и оставить Васеньку на попечение старой глухой Андреихи, как ей сразу же мерещилось, что с ним приключилась беда. Ожиданием несчастья были заняты все ее мысли, и накликала в конце концов!

Она работала во вторую смену, возвращалась домой около часу ночи. Андреиха, накормив и уложив мальчика спать, уходила к себе. Васенька спал крепко и просыпался только утром. А в тот раз все случилось иначе. Как было, толком никто не знал, а Васенька не умел рассказать. Видимо, он проснулся, испугался и заплакал. Ему было пять тогда, маленький еще. Звал мать, наверное, а никто не откликнулся. Он кричал и плакал, сполз с кровати и уже на полу потерял сознание. Люська притащилась с работы, отперла дверь, прислушалась. Тихо, как всегда. «Спит, – подумала она, – ненаглядный мой!» И на кухню, сумки разгружать.