Я аккуратно поставил коробки на место и поспешил к себе наверх.
Глава тридцать третья
Глава тридцать четвертая
НИКОЛАС
Отец поднялся на чердак, чтобы разбудить меня.
— Нам надо поговорить, — начал он, и в его голосе я расслышал зловещие нотки.
Я потер глаза. Все мое тело болело.
— Хорошо, папа, но можно мне сначала пописать? — пробурчал я.
Шею нещадно ломило, и меня так и тянуло снова упасть на подушку и уснуть.
Отец нахмурился. Он, как обычно, выглядел так, словно сошел со страниц журнала мужской моды: безукоризненно причесан и чисто выбрит. Даже узел у галстук был идеален. Как умудрялся настолько хорошо выглядеть? Я готов был поклясться, что он и завтракать сел лишь после того, как почистил зубы. Три раза.
— Ну хорошо, хорошо. Так о чем ты хотел со мной поговорить? — Я с трудом изобразил улыбку, но она, конечно, была фальшивой, и отец это понял. С другой стороны, я сразу же распознал его снисходительно-покровительственное поведение.
Покачав головой, он начал:
— Это о твоей подружке. Я хочу, чтобы ты прекратил общаться с ней.
— А в чем, черт возьми, дело? — возмутился я, и отец нахмурился, услышав из моих уст ругательство. — Серьезно, папа, что на самом деле тебе известно? — Я невольно сощурился. — Это все Лилит, так ведь? Что эта сука наплела тебе на этот раз?
— Николас Парди, прекрати, я повторяю, прекрати называть Мэри этим гнусным именем.
— Каким?
Отец не ответил. Он старался не придавать значения подобным вещам, считал, что реагировать на них ниже его достоинства. Я вдруг вспомнил о фотографии, лежавшей в кармане моих джинсов, на которой была мама, смеющаяся и беззаботная. Такая, какой она никогда не могла быть с отцом. Неудивительно, что она не вернулась к нему, даже тогда, когда он был ей нужен.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, а потом я, отбросив маску, стал прежним:
— Мне надо собираться в школу.
— Ник. — Голос отца был спокойным, но по-прежнему твердым.
Утренняя прохлада овевала мое тело, не прикрытое одеялом. Я сел в постели и уткнулся в колени.
— Вчера я долго беседовал с ведущим психологом вашей школы. Она рассказала мне кое-что о Друсилле Кенникот и о некоторых обстоятельствах, внушающих беспокойство.
— Неужели?
— Ее родители погибли при ужасающих обстоятельствах, — объявил отец таким тоном, словно они пролили красное вино на белый ковер Лилит и даже не извинились за это. — И молодая Друссила очень страдает из-за этого.
— И что?
— А то, сын мой, что ей может понадобиться более действенная помощь, чем та, которую ты можешь ей дать.
— Папа, я вовсе не пытаюсь помогать ей. Просто она мне нравится, ты понял?
— Я понимаю, что, будучи вовлеченным в отношения с человеком, прошедшим через подобные испытания…
— Ты имеешь в виду маму, верно? — Я смотрел на него, сдерживая дыхание, чтобы не улыбнуться или не рассмеяться.
Отец сел в мое компьютерное кресло, которое он до этого пододвинул ближе к кровати, и удобно расположился в нем, откинувшись о регулируемую спинку.
— Да конечно же, Ник, я не сожалею ни о чем, но я не хочу, чтобы ты прошел через что-то подобное. А ты уже проходишь через это. У твоей мамы была неуравновешенная психика, и я не смог распознать этого, когда мы с ней были молодыми.