Был в Москве один молодой «типаж» из так называемых около-литературных людей. Фамилия его была, скажем, Мерлович. Он аккуратно являлся на все вечера Маяковского, занимал место в первых рядах и вел себя буйно-активно.
Если в программе вечера были прения, он выступал в прениях и «громил» Маяковского в меру своего тщедушия. Если прений не полагалось, он бесновался с места, подавал ехидные реплики, жестикулировал, писал записки и т. д.
Сначала Маяковский удивлялся и сердился, спорил с ним, всерьез парируя его выпады по всем правилам ораторского фехтования. Потом привык и вполне добродушно принимал его как знакомую пристреленную мишень для остроумия.
Появляясь на эстраде, раскладывая на столе портфель, оглядывая зал, Маяковский искал во втором или третьем ряду знакомую фигуру.
– Мерлович здесь? Ну, можно начинать…
Однажды, когда Мерлович особо долго разорялся в прениях, доказывая, что Маяковский «плохой» поэт, через каждые три слова повторяя «с моей точки зрения», «моя точка зрения», Маяковский остановил его почти ласковым жестом:
– Где эта ваша точка зрения? Покажите мне ее!..
Мерлович застыл в недоумении.
– …я хочу на нее плюнуть. <…>
Во время одного выступления Маяковский сказал как-то, что он сейчас перечитывает классиков марксизма – Маркса, Ленина. Кто-то крикнул ему с места:
– Ага, Маяковский за ум взялся…
Маяковский посмотрел на крикнувшего с сожалением:
– Ну, хорошо, я за ум взялся, а вы за какое место возьметесь, если придет надобность? <…>
Во время одного из выступлений в Америке, рассказывая об агитационной работе советских поэтов, Маяковский упомянул о своей агитке, написанной по заданию треста Моссукно: «Ткачи и пряхи, пора нам перестать верить заграничным баранам».
На следующем вечере ему прислали записку из публики:
– А правда, что вы по приказу правительства пишете о баранах?
– Правда, – ответил Маяковский. – Лучше по приказу умного правительства писать о баранах, чем по приказу баранов о глупом правительстве. <…>
Но, конечно, бывали такие психологические состояния, когда «кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтоб только ругни не слышать», тогда ядовитые записки настигали его, и он грубо спрашивал:
– Каким местом вы думали, когда задавали мне этот вопрос?
– Головой.
– Ну и садитесь на эту голову…
Лев Абрамович Кассиль:
«Маяковский, вы сказали, что должны время от времени смывать с себя налипшие традиции и навыки, а раз вам надо умываться, значит, вы грязный…»
– А вы не умываетесь и думаете поэтому, что вы чистый?
Наталья Александровна Брюханенко:
– Это неприлично подтягивать штаны перед публикой! – кричит кто-то.
– А разве приличнее, чтоб они у меня упали? – спрашивает Маяковский.
Лев Абрамович Кассиль:
«Ваши стихи слишком злободневны. Они завтра умрут. Вас самого забудут. Бессмертие – не ваш удел…»
– А вы зайдите через тысячу лет, там поговорим!
Варвара Федоровна Степанова
Один маленький «ничевок» в пенсне выступил на юбилейном вечере Маяковского с речью, что Маяковский умер; тогда Володя встает во весь свой рост, вытягивается, стоит некоторое время и садится – гром аплодисментов. <…>
Договоривши речь, «ничевок» поздравляет Маяковского, как новопредставленного покойника, и протягивает ему руку… Маяковский встает, жмет ему руку и не выпускает ее; тот старается выдернуть руку под грохот всей аудитории, но ничего не выходит… наконец, Маяковский выпускает руку и хлопает «ничевока» по заду под овации аудитории. Но надо быть В. Маяковским, чтоб такие штуки проделывать.
В. Олейников
Из ложи бенуара раздался визгливый голос:
– Маяковский, ваши стихи неприятно слушать, хочется уйти с вечера!
Поэт пожал плечами:
– О качестве моих стихов мне говорить неудобно, но знаю, что с моих вечеров еще никто не уходил!
В это время раздался шум отодвинутого стула, и в ложе хлопнула дверь.
– Видите, Маяковский, все же уходят! – несется из ложи.
– Но товарищ же не ушел, он убежал от меня! – отпарировал Владимир Владимирович.
Александр Вильямович Февральский: