Маяковский. Самоубийство, которого не было

Я не могу ничего персонально сообщить о Гринберге, потому что я им мало занимался. А другие друзья… ну, видите ли, меня интересуют прежде всего люди его класса, такие, как Силлов, погибший в 1930 году, такие, как Асеев, который все-таки нес в себе очень сильную закваску этой маяковщины, поэтому и не скурвился до конца. Такие, как Брик, который был, конечно, первоклассным исследователем языка. Есть известная эпиграмма, приписываемая Есенину:

Вы думаете, здесь живёт Брик –Исследователь языка?Здесь живёт шпикИ следователь ЧК.

Но тогда между исследователями языка и следователями ЧК не было уж такого принципиального барьера. Даже товарищ Нетте «напролет болтал о Ромке Якобсоне». О Романе Якобсоне могут болтать разные люди.

У меня есть ощущение, что друзья Маяковского – это прекрасная среда. Трагическая возникла коллизия, когда ему пришлось вступить в РАПП, потому что его стратегия жизненная такова, он, раз сделав выбор, верен ему до конца. Если страна поворачивает к РАППу, и он поворачивает к РАППу. Конечно, и трагическое одиночество его в ЛЕФе было очевидно. И поведение его друзей очень трагично в это время, когда Сема Кирсанов, к которому он относился по-отечески, из которого он, в общем, человека сделал, который в Одессе рылся в его мусорной корзине в поисках черновиков, чтобы чему-нибудь поучиться на этом примере, Сема Кирсанов пишет в 1930 году, что хочет соскрести с руки все рукопожатия учителя. Ну, при всей моей любви к Семену Исааковичу Кирсанову, это все-таки не очень хорошо, это не очень по-человечески.

Но главные друзья с ним под конец примирились. И одиннадцатого апреля он все-таки звонил Асееву, но не застал дома. Думаю, что если бы застал, все повернулось бы иначе.

– Приходилось ли вам применять на практике статью Маяковского «Как делать стихи»?

– Нет, не приходилось. Потому что мне никогда не приходилось их делать. Вот этот конструктивистский принцип их свинчивания мне немного непонятен. Видите ли, все советы великого человека годятся только для него самого.

– Как вы относитесь к предположениям о сотрудничестве Маяковского с НКВД?

– Резко отрицательно. Он не сотрудничал, он дружил со многими чекистами – дружил с впоследствии расстрелянным Аграновым, Блюмкину он надписывал книгу «Товарищу Блюмочке», и Лиля неоднократно говорила, в том числе Бенедикту Сарнову, что для них для всех чекисты были святые люди. Но до сотрудничества с НКВД там было крайне далеко. Я думаю, что сотрудничал он с НКВД не больше, чем Мандельштам, вырвавший расстрельные ордера у Блюмкина. Я думаю, не больше. Знакомы-то они все были.

– От лекции до лекции сквозит ваше сложное отношение к Бродскому. Можно ли несколько слов? Мне тоже сложно.

– Да какое сложное отношение? Это был замечательный поэт с чертами гения, безусловными, но и с чертами очень опасными, которые и ему самому были очевидны. Поэт, который во многом ответственен, к сожалению, за ту генерацию самовлюбленных снобов, которые ему подражают, которые его приемами лепят себе пьедестал. Приемы очень посредственные и, по-моему, совершенно очевидные.

Точно так же, простите, и Маяковский ответственен за своих эпигонов. В его творчестве тоже много есть дурного, опасного, есть и плакатность, есть и банальность, есть и то, что Пастернак называл «буйством с мандатом на буйство». Конечно, все это есть. Но, ничего не поделаешь, гений есть гений. Гений же не пряник, не червонец. У меня эпиграфом книги о Маяковском идут слова Томаса Манна, слова, кстати, сказанные о Ницше: «… и если они не переносят своих великих людей, то пусть больше их не рождают». Что, кажется, и сбывается.

– Отдельно, без связи. Бродский и Кушнер – друзья, современники и такая разная судьба.

– Они друзья и современники, но они во многом противоположны. Я думаю, что они своеобразные реинкарнации Баратынского и Тютчева. А никакой принципиальной разницы в масштабе и никакой принципиально-личностной вражды там нет, хотя были многие шероховатости. Для меня Кушнер, автор книг «Письмо», «Приметы», «Голос», «Живая изгородь», «Холодный май» – этот Кушнер для меня ничуть не хуже Бродского. И многие стихи Кушнера, в частности, его римские вещи, для меня важнее Бродского. Может быть, потому что я смотрю с позиции немного обывательской, а Бродский грохочет с позиций всемирного одиночества, отвращения, безмерной демонической самовлюбленности, его позиция более притягательна, а наша, рискну сказать, более скромна, менее выигрышна. Но в ней есть свой трагизм.

Вот, знаете, у Кушнера были гениальные стихи: